Весенние ливни

«Все, кажись, так хорошо пошло. И у Михала, и у Лёди, и у Евгена…» Однако в самом этом благополучии Арина видела теперь дурную примету. Да и материнское ее сердце предрекало — беда! Превозмогая себя, она все же пела дальше, и голос ее наливался тоской и жалостью!

Не злавілі долі,

Ды злавілі шчуку.

Шчука-рыба грае,

Сабе пару мае.

У мяне ж толькі пары —

Што вочанькі шары,

Толькі палюбовы —

Што чорныя бровы…

Заметив, как украдкой вздохнула Лёдя, Арина оборвала песню и поднялась.

— Ты что-то скрываешь, Ледок. Что с тобой, признайся?

Сердце матери! По едва уловимому смятению оно почувствовало несчастье. Мало ли когда хандрила дочка? Разве прежде смятение не терзало ее? Но никогда так не болело сердце у Арины. Никогда, даже в тот раз, когда Лёдя сбежала из дому, собираясь сделать с собой страшное…

Брат Арины когда-то жил на Урале. Имел там свою семью и лишь изредка переписывался с родителями. Однажды в письме он обещал приехать в гости. Но буквально за неделю до обещанного приезда глубокой ночью всех разбудил истошный крик матери. Вся в слезах, она билась головой о подушку и причитала, как о покойнике.

«Умер — сказала она, когда ее немного успокоили.— Коля умер!» И мать не ошиблась даже в минуте. Через тысячи километров — сквозь ветры, дожди, туманы — она почувствовала смерть сына. Через расстояние, в котором может затеряться радиоволна, материнское сердце почувствовало, как оборвалась жизнь того, кому она эту жизнь дала. Материнское сердце!..

— Ну говори,—попросила Арина.

— Мне нечего говорить,— отвернулась Лёдя и, боясь, что заплачет, бросилась из комнаты.

В сумерках она подошла к коттеджу Сосновских. Долго наблюдала за ним. Но никто не показывался ни в окнах, ни на крыльце.

Когда Лёдя шла сюда, она среди прохожих заметила Киру. Боясь, что, встретившись, придется лгать, куда и зачем идет, Лёдя свернула в переулок и побежала. И хотя потом, отбежав квартал, брела как потерянная, сердце у нее и сейчас билось так, что казалось — его могут услышать другие.

Было холодно, стыдно, гадко. Потеряв надежду, что Юрий выйдет, Лёдя подкралась к его окну. Взлохмаченный, с синяками под глазами, тот сидел за столом и что-то писал. Лёде показалось, что он даже раз по-детски послюнявил карандаш губами. Вместе с жалостью у нее вскипел гнев. Никому не нужная, она тут одна, хоронится, как воровка, в его палисаднике, а он в теплой, уютной комнате восседает за столом и, возможно, даже готовит задания. Холодной, будто не своей рукой она постучала в окно. Стук был неуверенный, робкий, но он поразил саму Лёдю. Ей почудилось, что постучала она не пальцами, а чем-то костяным.

Юрий вздрогнул, испуганно вскочил из-за стола. Увидев Лёдю, кинулся к двери, вернулся, сделал знак, чтобы она подождала его, нервно закрутил на шею шарф, накинул пальто, надел шапку, которые до этого валялись на диване.

Его заботы о себе возмутили Лёдю. Уже не придавая значения, что ее увидят, она напрямик, путаясь ногами в засохших цветах, по клумбам побежала к крыльцу.

На крыльце они очутились одновременно и растерянно стали друг против друга.

За минувшие сутки Лёдя невзлюбила сама себя, свое тело, старалась даже не прикасаться к нему. Юрий почему-то сразу приобрел над нею власть, право, и это тоже било по самолюбию, выводило из себя. Она томилась, тряслась, проклинала его.

Юрий вчера простился с Лёдей вяло, почти безразлично. Чувствовал себя опустошенным, в чем-то обманутым. Целый день тоже мучился от сомнений, но, увидев Лёдю, вновь ощутил, как любит ее. Он протянул было к девушке руки, собираясь не то обнять, не то приголубить, как вдруг отпрянул от неожиданности.

Сжав зубы и всхлипывая, Лёдя стала наотмашь бить его по щекам, едва ли соображая, что делает. Понимала только одно: нужно, обязательно нужно отомстить за позор, за свою слабость, за то, что стала не той, какой была.

Юрий не защищался. По лицу его текли слезы — от боли, от стыда, от безысходности. Но в то же время он был готов принять еще большую кару.

Книга вторая

БЛАГОСЛОВЕННЫЕ ТУЧИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Когда Михалу Шарупичу случалось бывать в Москве, он обычно останавливался в гостинице Белорусского постпредства на Петровке. Правда, это было скорее общежитие, чем гостиница, но Михалу здесь нравилось. Как-то легко и просто было договариваться с заведующей Александрой Гавриловной, которая деловито и долго оформляла документы, а потом сама шла показывать койку. Голова у нее тряслась от старости, руки плохо слушались, но держалась она с достоинством и была гостеприимна.

Ежедневно, по утрам, дежурная обходила комнаты, проверяла чайные ложки, стаканы, номера на вешалке. Потом считала графины, чашки. «Пошехония!» — весело думал Михал, сочувственно наблюдая эту видимость забот и дел.