Вещная жизнь. Материальность позднего социализма

Мэри Дуглас, как известно, утверждала: «Там, где есть грязь, есть и система. Грязь – это побочный продукт систематического упорядочивания и классификации материи»[442]. Если отталкиваться от этой концепции, можно сказать, что Иванов сформулировал систему социальной классификации, где культуристы оказались вытеснены в область отклонений. Когда некоторые из моих респондентов упоминали, что выдавали свои тренировки за занятия тяжелой атлетикой как олимпийским видом спорта или общую спортивную подготовку, они сознательно избегали такой модели классификации. Та же модель порождала унизительные для культуристов мифы, распространенные в позднесоветском обществе, например, что они импотенты, а мышцы у них «дутые» – один объем без силы. Но случай люберов наглядно показывает, что культуристы отказывались считать себя отклонением от норм советского общества. Наоборот, они и их сторонники прибегали к тому же противопоставлению чистоты и грязи, которое применялось в рассуждениях о них самих, но переворачивали его, используя против внешне выделявшейся на общем фоне молодежи, от которой они надеялись «очистить» советское общество. Автор одной хвалебной статьи о люберах не уставала подчеркивать, что в подвальных спортзалах царили чистота и порядок. В подтверждение своих слов она сопроводила статью фотографией одного из таких залов, где не было заметно низких потолков, а на заднем плане располагалось зеркало, так что подвальный спортзал приобретал вид просторного, безукоризненно чистого помещения, где люди увлеченно тренировались, укрепляя свое тело[443]. Представители некоторых неформальных молодежных объединений даже называли себя «чистильщиками» и «дворниками», напоминая, что взяли на себя роль хранителей социальной гигиены[444]. Хотя название «люберы» подобных ассоциаций не вызывает, в интервью, взятых в тот период или уже позднее, юные (или некогда юные) советские культуристы тоже подчеркивали этот аспект своей деятельности. В статье 1987 года Владимир Яковлев ссылался на неоднократные заявления культуристов, что их рейды призваны «очистить столицу»[445]. По словам одного из собеседников Дмитрия Громова, когда люберы видели, как бесчинствуют футбольные болельщики, они дрались с ними, потому что «порядок наводили»[446], а в одном из недавних интервью бывший любер дал аналогичное объяснение набегам на Москву, которые совершали он и его товарищи: «Тогда для нас, пацанов с рабочей окраины, это было дико. У нас братья, отцы – все служили в армии, работали на заводах, кто-то сидел – это такие были мужики: чуть что – сразу в лоб. А тут вдруг появились эти, грязные, волосатые. Вот я расскажу: шли, например, металлисты по парку и орали, и бутылки били. За что их любить? ‹…› Это не мешало нам оставаться нормальными: выглядеть нормально, вести себя нормально. Без закидонов»[447].

Позднесоветская культура – с разной степенью насмешки – тоже отмечала склонность люберов прибегать к языку социальной гигиены. Юрий Шевчук, лидер рок-группы «ДДТ», с иронией пел о любере: «Он за железный порядок ‹…› От заграничной заразы он спасает Москву», – а режиссер Павел Лунгин в фильме «Луна-парк» (1992), навеянном феноменом люберов, показал группу агрессивных культуристов-антисемитов, именующих себя «чистильщиками». Фильм «Меня зовут Арлекино» (1988) – еще одно кинематографическое высказывание на тему бдительно оберегающих общественный порядок молодых людей из рабочих семей. В нем есть эпизод, где юные культуристы с городской окраины окружают хиппи и насильно стригут его, чтобы сделать похожим на «нормального человека». Их жертва усматривает в этом акте не отклонение, а проявление власти, ведь точно так же с ним раньше поступала милиция[448]. В исторической перспективе становится ясно, что риторика очищения, к которой прибегали советские подростки, занимавшиеся культуризмом, впитала в себя переосмысленные в новом ключе советские дискурсы, восходившие к культурной революции конца 1920‐х – начала 1930‐х годов и к эпохе сталинских чисток конца 1930‐х[449]. Рейды люберов, в ходе которых они стригли металлистов, панков и хиппи, рвали на них одежду и снимали аксессуары, которыми те себя украшали, напоминает и действия поощряемых государством комсомольских активистов, в 1950‐х и 1960‐х годах боровшихся с иной, но тоже ориентированной на Запад субкультурой стиляг (в США их аналогом можно считать субкультуру хипстеров, появившуюся в 1940‐е годы) и часто прибегавших к насильственным методам: включая принудительную стрижку и разрезание одежды[450].