Вещная жизнь. Материальность позднего социализма

Иванов и другие советские критики культуризма осознавали целительную силу железа – в конце концов, Иванов и сам был чемпионом мира по тяжелой атлетике. Возражения у них вызывало другое: не культуристские упражнения как таковые, а предполагаемая попытка вывести культуризм из-под надзора централизованной системы советского спорта. Представляется, что в этом и заключалась суть официальных постановлений по поводу советского культуризма: коль скоро железо – лекарство, оно может превратиться в опасный наркотик, если им злоупотреблять в подвалах. С точки зрения представителей официального советского спорта именно из‐за действенности железа его применение для культивирования собственного тела нельзя было оставлять без присмотра и надлежало контролировать. Рассуждения о тяжелоатлетических снарядах в медицинских категориях – как о снадобьях, способных исцелять и преображать тело, – объясняют, почему оппоненты культуризма старались дискредитировать его главных пропагандистов и приверженцев, изображая первых шарлатанами, а вторых – больными людьми, чья нездоровая, неконтролируемая зависимость от железа вела к психическим расстройствам[461].

Алан Клейн, автор важного этнографического исследования, посвященного сообществу культуристов в Калифорнии, предположил, что стремление к избыточному мышечному рельефу и гипертрофированной маскулинности продиктовано скрытым комплексом неполноценности, – отсюда и первый эпитет в названии его книги «Маленькие большие мужчины» (Little Big Men)[462]. Однако увлечение культуризмом в СССР, отражавшее стихийный материализм советской культуры, демонстрирует совсем иную, фактически противоположную связь между телом и материальной обстановкой спортзала, где тренировались культуристы. Клейн считал одержимость железом признаком «неуверенности в себе», а залы для занятий бодибилдингом виделись ему компенсаторными механизмами для людей, «прорабатывающих личные проблемы»[463]. Советские критики культуризма тоже расценивали культуристов как неполноценных личностей, но в силу собственного материализма давали этой предполагаемой несостоятельности иное объяснение: они усматривали в ней не причину, а следствие злоупотребления железом вне досягаемости всевидящего взгляда государственной системы спорта. По их мнению, подвальные спортзалы забирали нормальных советских граждан и возвращали зацикленных на себе эгоистов, «самодовольных, важных, словно петухи на прогулке», по выражению Иванова.

Важно отметить, что критики культуризма не выступали за его полный запрет, в отличие, например, от карате, в 1973 году объявленного вне закона постановлением Комитета по физической культуре и спорту в СССР. Они нападали не на сами культуристские упражнения, а на их систему: привычка «качаться» перед зеркалом в подвальных спортзалах якобы порождала зацикленность на собственном теле, заставляла пренебрегать коллективными интересами и лишала власть (в лице тренера) возможности контролировать процесс изменения тела. Именно убеждение, что железо способно формировать тело и ум, разделяемое как сторонниками, так и противниками культуризма, и делало их спор столь ожесточенным. И то же материалистическое осознание силы железа побуждало советских культуристов видеть в нем средоточие подлинной маскулинности и гражданственности. Сейчас, по прошествии многих лет, мы знаем, что опасения советских журналистов и чиновников не оправдались: вместо эгоистов, поглощенных работой над образом собственного тела, из подвальных спортзалов выходили лояльные и социально активные граждане, ощущавшие прочную связь с советским обществом и стремившиеся насаждать социальную норму, как они ее понимали. Более того, подвал как место, где молодые люди вырабатывали культуру тела, зачастую противостоял «неорганизованным» городским пространствам, о которых речь шла в четвертой главе, например парадным и улицам. На это указывали многие советские культуристы; в частности, один белорусский спортсмен в статье для профессионального журнала о культуризме впоследствии вспоминал: «Я рос, как говорится, на улице, и она понемногу засасывала, сам чувствовал это. Спас культуризм. С друзьями мы облюбовали и оборудовали подвал площадью примерно 40 квадратных метров, назвав его „Клуб 73“. У нас был свой устав: не позволяли друг другу выпивать, курить, приводить в клуб девушек и даже знакомых»[464].