Вешние воды

В своей футбольной команде Йоги играл центровым, и война для него была в значительной мере таким же чрезвычайно неприятным занятием. Когда играешь в футбол и владеешь подачей, то стоишь, низко наклонившись, широко расставив ноги и крепко сжимая в вытянутых вперед руках мяч, касающийся земли; ждешь сигнала, этот сигнал надо услышать, понять и сделать нужный пас. Приходится все время об этом думать. Пока ты так держишь мяч, центровой противника неподвижно стоит прямо перед тобой, но как только ты сделал передачу, он взметывает руку, изо всей силы бьет тебя по лицу, а другой рукой обхватывает тебя за шею или под мышки и пытается завалить либо вперед, либо назад, чтобы освободить себе проход, по которому он сможет пробиться и сорвать атаку твоей команды. А ты должен двинуть его всей своей массой с такой силой, чтобы вывести из игры, и вы оба валитесь на землю. У него все преимущества. И это вовсе не развлечение. Когда ты владеешь мячом, у него все преимущества. Единственное утешение, что, когда он будет владеть мячом, ты сможешь делать с ним все, что захочешь. Таким образом шансы уравниваются, и порой от этого становишься даже в известной мере терпимым. Футбол, как и война, неприятное занятие; когда достаточно закалишься, оно стимулирует и возбуждает, но главная трудность состоит в том, что все время надо помнить о сигналах. Йоги размышлял о войне, не об армии. Он имел в виду сражение. Армия — нечто иное. Там можно либо крепко держаться в седле, либо выслуживаться и позволить растоптать себя. Служба — дело Дурацкое, война — совсем иное.

Йоги не мучила совесть из-за тех, кого он убил. Он знал, что убил пять человек. Может, больше. Он не верил, что убитые люди всю жизнь преследуют того, кто их убил. Во всяком случае, не тогда, когда ты два года оттрубил на передовой. Большинство мужчин, которых он знал, впервые убив человека, приходили в страшное возбуждение. Сложность состояла в том, чтобы не дать им убивать слишком много. Было очень трудно доставлять пленных в штаб для установления их личности. Посылаешь, бывало, солдата сопровождать двух пленных, а может, посылаешь двух солдат сопровождать четырех пленных. И что получается? Солдаты возвращаются и заявляют, будто пленные погибли под заградительным огнем. Они кололи пленного в зад штыком, а когда тот подпрыгивал, говорили: «Ах ты, сукин сын! Сбежать хочешь?» — и стреляли ему в затылок. Они хотели быть уверены, что убили. Кроме всего прочего, им не хотелось идти в собственный тыл под заградительным огнем. Нет, сэр. Этому они научились от австралийцев. В конце концов, кем были для них эти гансы? Сворой проклятых гуннов. Теперь слово «гунны» употребляется в шутливом смысле. Совершенно беззлобно, в его исконном значении. Но только не теми, кто провел на фронте два года. В конце концов и эти смягчаются. Начинают сожалеть о собственной несдержанности и приумножать добрые деяния, чтобы самим избежать смерти. Но это уже следующий этап службы — обретение смирения.

С исправным солдатом на войне происходит вот что: сначала ты проявляешь храбрость, потому что считаешь, что тебе море по колено, поскольку ты — особенный и умереть не можешь. Потом понимаешь, что это вовсе не так, и по-настоящему пугаешься, но, если ты хороший солдат, продолжаешь действовать, как прежде. Потом, после того как тебя ранили, но не убили, а в часть прибывают новобранцы, начинающие проходить тот этап, который ты уже прошел, ты ожесточаешься и превращаешься в бывалого хорошего солдата. Затем случается еще один перелом, гораздо худший, чем первый, и тогда ты начинаешь делать добрые дела, прямо как сэр Филипп Сидней[68], и копить сокровища души, за которые тебе воздастся на небесах. В то же самое время ты, разумеется, продолжаешь полноценно функционировать, как и прежде. Ну, ни дать ни взять — футбол.

И не хрена писать о войне, если ты знаешь о ней в лучшем случае понаслышке. Литература слишком сильно воздействует на человеческие души. Как эта американская писательница Уилла Кэсер[69], которая написала о войне книгу, вся последняя часть которой списана с сюжета «Рождения нации»[70], а бывшие солдаты завалили ее письмами со всех концов Америки, в которых сообщали ей, что они обо всем этом думают.

Один индеец уже спал. Во сне он продолжал жевать табак, поджав губы и склонив голову на плечо товарища. Бодрствовавший индеец указал на того, который спал, и слегка тряхнул плечом его голову.

— Ну, как тебе понравилась моя речь? — спросил Йоги бодрствовавшего индейца.

— У белого вождя ума палата, — сказал индеец. — Белый вождь сильно образованный.

— Спасибо, — сказал Йоги. Он был растроган. Только здесь, среди простодушных туземцев, единственных истинных американцев, он нашел подлинное понимание. Индеец посмотрел на него, стараясь не двигаться, чтобы голова спящего товарища не откинулась назад, на засыпанные снегом бревна.

— Белый вождь был на войне? — спросил он.

— Я высадился во Франции в мае 1917-го, — начал Йоги.