Весна

Камилавка. Раскрасневшееся, потное лицо, смуглое, с лихо закрученными усами, борода всклокочена, побелела от дорожной пыли. Длинная суконная ряса подпоясана кавалерийской саблей. Даже ресницы побелели от пыли. Только глаза горят из-под густых сросшихся бровей. Сверкают, точно раскаленные угли. Не человек — огонь.

Поп уселся, достал из кармана огромный платок и принялся вытирать свой высокий лоб.

— Ну, как там у вас, в Медковце? — спросил Димитров.

— В Медковце-то мы живо управились. Вышибли гидру из седла. Народ подняли. Над селом красное знамя реет. А здесь как?

— Сегодня в три часа Берковица тоже перешла в наши руки. Революционные войска гонят врага к Петрохану. Две дружины — Фердинандская и Белимельская — двинулись через Крапчане, через Белимел и Липен на Врацу. Наши доставили припрятанное габровчанами оружие. И теперь силы у нас окрепли. Мы располагаем десятью тысячами красных бойцов в одном только Фердинанде. Разослали в голодные горные села обозы с хлебом.

— А Лом? — нетерпеливо перебил поп.

— Ты был в Ломе?

— Был.

— Расскажи, — попросил Димитров, впиваясь в гостя тревожным взглядом.

— Да что ж рассказывать… Вчера атаковали мы казарму. Весь город у нас, а казарма в руках противника. Набились туда битком вражины, душегубы вместе с женами да выкормышами своими — все до единого. Мы, медковцы и кривобарчане, ударили со стороны Штырбановой мельницы, да только захлебнулась наша атака.

— Почему? — воскликнул Димитров.

— Да потому что с голыми руками шли.

— Каким оружием вы располагаете?

— Да кто во что горазд. И карабины, и трехлинейки, и берданки. А кто не смог раздобыть себе винтовки, похватали топоры, секачи, железные вилы.

— А у неприятеля?

— У неприятеля на каждом углу по пулемету, знай косит да косит. Из каждой щели винтовка торчит. Пули на нас так градом и сыплются, гранатами швыряют. Да сверх того, вся казарма обнесена колючей проволокой.

— Что же вы предприняли дальше?

— Да ничего. Решили атаковать ночью. Условлено было так: как только ударит колокол голинской церкви — так все разом на казарму! Ждали мы, ждали — всю ночь глаз не сомкнули, а колокол молчит, словно онемел. Первые петухи пропели, вторые. Светать начало. Сорвалась наша атака. Потом-то мы уж узнали, как дело было. Тех, кто пополз к казарме, чтоб перерезать ножницами колючую проволоку — всех до одного положили из пулеметов. Там и лежат. И ничего сделать не можем.

Георгий Димитров помрачнел. Тень легла на его высокий лоб.

— Выходит, отче, надо отказаться от революции?

Поп Андрей вздрогнул, сорвал с головы камилавку и положил ее на карту.

— От великого дела, — медленно произнес он, — мы не откажемся. Раз уж поп Андрей вытащил свою саблю из ножен, он на попятный не пойдет!

«Ай да святой отец!» — подумал про себя Димитров и вслух спросил:

— А все в ваших селах примкнули к восстанию?

Поп покачал головой.

— По дороге к тебе видел я одного земляка: расстелил мешок в тенечке и похрапывает. Мы революцию делаем, а он себе спит и в ус не дует. Эх, времени у меня не было, а то слез бы с коня да растолкал лежебоку.

— А ты почему оставил боевые позиции? — неожиданно спросил Димитров.

— Я делегат. Меня товарищи прислали за пушкой. Сломя голову скакал сюда через поле. Дайте нам вашу пушку, и мы разнесем в пух и прах эту казарму…

— Мы отправили пушку в Берковицу.

— Берковица уже взята. Отдайте приказ, чтоб как можно скорее вернули пушку. Меня народ за нею послал. Я без нее не уеду. Она мне заместо попадьи будет.

Димитров усмехнулся. Впервые за все эти тревожные и великие дни мимолетная улыбка озарила его суровое лицо.

— Отец Андрей, — сказал он и ткнул красным карандашом в одну из черных точек на карте, — враг здесь, в Бойчиновцах. Сегодня ночью мы расчистим железную дорогу на Лом. Как только семафор покажет, что путь свободен, — бери пушку и возвращайся к своим.

Димитров поднялся: разговор был окончен.

Поп Андрей просиял. Черная борода заколыхалась. Взволнованный до глубины души, шагнул он к народному вождю.

— Товарищ Димитров!

— Слушаю, отче!

— Позволь мне, старому медковскому попу, от всего сердца, как родного сына, обнять тебя. Я нынче ведь тоже был на митинге. Прискакал в тот самый момент, когда ты речь держал перед восставшим народом. Слушал я тебя, слушал и сказал себе: вот оно, поп! Искра брошена. Не спать, не есть, не знать усталости, не складывать оружия до тех пор, пока не сломим власть царя, генералов и банкиров. Отныне для меня нету пути назад! — торжественно произнес он.

И, раскинув огромные свои руки, поп Андрей заключил Димитрова в объятия, крепко прижал к груди и с жаром поцеловал в лоб. Потом сгреб со стола свою камилавку.

— Не поминай лихом, сынок, коли что! — воскликнул он, повернулся и выскочил вон из комнаты так же стремительно, как ворвался в нее.