Весна

Предвыборный патруль на околице Царева градища направил дула своих ружей прямо Инке в грудь. Заорали, загалдели:

— Стой, ни с места! Кто таков?

— Да я это, Инка.

Один из стражей чиркнул спичкой и поднес ее к самому лицу Инки. Мальчик сразу его узнал: это был Петко Шкода, сын кмета.

— Бюллетени несешь?

— Какие еще бюллетени… Нате, обыщите!

Его стали тщательно обыскивать. Вывернули карманы, развязали башлык, вспороли подкладку старенького пиджачишки, заставили даже башмаки снять. Ничего не нашли.

— Так зачем тебя черт принес?

— Будто не знаете, брат у меня хворает. Решил проведать.

— В самый канун выборов… Сомнительно что-то… Смотри, ежели узнаем завтра, что ты с собой чего-то пронес, — не сносить тебе головы! — пригрозил Петко, толкнув Инку в спину. — Ступай домой.

Парнишка нырнул в темноту и со всех ног пустился к корчме Шопа. Открыл дверь, вошел. Сел у окошка и заказал себе лимонаду. Шоп долго разливал виноградную ракию по шкаликам, разносил их по столам, пока наконец не вспомнил об Инке и не поставил перед ним желтую бутылку. Инка нажал большим пальцем круглую стеклянную пробку. Лимонад зашипел, но не успел он отпить и половины, как на улице загромыхала поповская повозка. Мелькнула за окнами и проехала, не остановившись. Сердце Инки так и упало. Его прямо в жар бросило. Он встал и начал расплачиваться.

— Слышь, Инка, а запасся ты толстым полушубком? — спросил его корчмарь.

— А на что он мне?

— Ты ведь небось насчет выборов заявился? Вот завтра, как замкнут тебя в холодную да войдет туда Петко с толстым дрючком — тут бы тебе полушубок в самый раз пригодился.

Инка ничего не ответил. Вышел из корчмы и остановился на площади, не зная, что делать дальше.

— Вот это обмишурились! — проговорил он про себя и решительно зашагал к дубовым воротам попа Трошана. Нажал щеколду, но калитка не шелохнулась — она была заперта изнутри.

Сам не свой, понурый пришел Инка домой, присел на табурет у постели брата и все ему рассказал. Больной уставился на закопченные балки потолка, долго думал и сказал:

— Кровь из носу, а бюллетени с поповского двора надо вызволить. Да только как? Ступай-ка покличь двоюродного брата — он скажет. У него котелок варит что надо.

Двоюродный брат прибежал в башмаках на босу ногу, наспех накинув на плечи кожух. И, едва переступив порог, принялся браниться на чем свет стоит:

— А мать их так… Задержали, гады, мою подводу с дровами. Распрягли волов у околицы. Завтра вечером, говорят, как кончится голосование, тогда и приходи за дровами. Почем мы знаем, что ты там под дрова напихал. Небось из лесу едешь! Битый час обыскивали. Бюллетени ищут.

— Бюллетени, браток, у попа, да только как их извлечь оттуда?

Уразумев, что к чему, двоюродный брат хлопнул себя по коленям. Лукавые его глаза заблестели.

— Чего ж лучше-то! — воскликнул он. — Нынче ночью возьмем да и позовем попа сюда. Попов и докторов дозволено будить в полночь-заполночь. Сделай, мол, такую милость, отец Трошан, больной у нас. Ну, как окочурится без святого-то причастия?

По спине больного поползли мурашки.

— Инка это дельце и обтяпает, — продолжал двоюродный брат. — Сейчас поп небось только-только разделся и сел ужинать. Ты, Инка, скажешь ему так: скорей, отец Трошан, брат у меня помирает! Причаститься хочет. Покуда поп будет напяливать рясу да натягивать ноговицы, ты бюллетени из телеги и вынешь.

Пропели уже первые петухи, когда Инка стал колотить камнем в ворота попа Трошана. Поп вышел на крыльцо в одном исподнем.

— Кто там? — крикнул он.

— Это я, Инка, сын пастуха Радоя.

— Чего надо?

— Открой, тогда скажу.

Поп сердито пробормотал что-то и отодвинул тяжелый засов, которым были заложены ворота. Инка жалобно заскулил:

— Брат у меня кончается, богу душу отдает.

— Ну и что? — строго спросил поп.

— Причаститься хочет.

— С чего это он надумал? Ведь он, никак, тому богу молится, которого Карлом Марсом звать.

— Да уж не знаю, кому он там молится, а только лежит человек на смертном одре… Обидно ему помирать без причастия. Пойдем, отец Трошан!

Поп почесал в потылице.

— Пойти, что ли, — проговорил он. — Погоди маленько, покуда я соберусь.

И вернулся в дом. Тут Инка неслышно, словно хорек, скользнул под навес, где стояла телега. Принялся лихорадочно шарить в сене…

Между тем в доме пастуха двоюродный брат уже зажег свечу в изголовье больного. Когда поп начал совершать над ним молитву, больной озорно подмигнул двоюродному брату, а когда поднес к его рту ложечку с причастием, облизал губы — до того показалось вкусно, и прошептал:

— Мало…

— Что? — спросил поп, отдергивая ложечку.

— Малость полегчало, — слабым голосом ответил больной.

— Спасибо тебе, святой отец. Никогда не забудем твоей услуги, — сказал, провожая попа, двоюродный брат.

Всю ночь напролет Инка с двоюродным братом сновали по селу: перебирались через плетни, потихоньку стучались в оклеенные бумагой оконца, разносили красные бюллетени. Натруженные крестьянские руки брали их с трепетом, словно искорки неумирающего огня. А те дурни знай торчали у околицы, дрожа от холода и тараща глаза в темноту. Усы и брови их заиндевели на морозе.