Весна

— Буде спьяну вздор-то молоть! Торчишь у Дойчина в корчме, а у нас вон ягненочек потерялся — белый с черной отметинкой на лбу. Обыскалась я всюду, нету его и нет. Слышишь, как овца надрывается, горюет, бедняжка, по своему дитятку.

— И пускай надрывается! У меня у самого душа горит, словно ее на огне поджаривают.

— И куда он запропастился? Уж не забрел ли в какой овражек? Пойду-ка еще поищу.

— Нечего зря слоняться на ночь глядя. Его нынче вечером мясник уж в поминанье записал.

— Так ты, выходит, и ягненка продал?

— И его! — огрызнулся дед Стойне. — Все стадо продам. И дом, и овчарню, да и тебя туда же! А ты как думала? Уж не надеешься ли, что я оставлю свое добро этим голодранцам, которые сюда понаехали?

— Эх, отец, отец, погубит тебя бутылочка. Чего ты супротив народа идешь? Чего злобишься?

— Не твоего ума дело.

— Неужто не видишь, какое молодежь большое дело затеяла? Чудно́ мне, как ты этого в толк не возьмешь. Раньше ведь вроде не глупый мужик был, а с тех пор, как схоронили мы сына, будто тебя подменили, сам не свой стал…

— Ты мне об сыне не поминай! Слыхала? — снова повысил голос дед Стойне.

— Слышу, слышу. Не буду! — ответила бабушка Златуша и вышла из избы. Дверь хлопнула. Она прошла через темный двор, подошла к овчарне и присела на корыто, из которого поят скотину. Из овчарни послышалось блеянье овцы, звавшей своего беленького детеныша. Протяжный и жалобный зов ее вспугнул тишину ночи. Разбередил незажившую рану в материнском сердце. Бабушка Златуша уронила на грудь голову. Вспомнился ей последний день жизни ее сына. Вернулся он с покоса до полудня, весь желтый, как сухоцвет. Бросил косу посреди двора и свалился на лавку.

— Помираю, мама! В животе словно разрывается что-то. Зови отца поскорее, везите меня в город… Ох, мамочки, до чего больно! Ох…

С тех пор, как стоит это проклятое село, ни разу не заглядывал сюда ни один врач. А коли кто тяжело захворает, зовут ворожей, и те колдуют над больным, настаивая воду на цветных камушках, куриных косточках, зеленых ракушках да улитках. Потом поят больного этим «целебным» снадобьем и утверждают, будто лучше того средства на свете нет, а уж кому писано на роду помереть, того никто не спасет.

Уложили они тогда сына на телегу и повезли в город. Дед Стойне нахлестывал кнутом одолженного у Дойчина коня, то и дело вытирая со лба испарину. Весь день и всю ночь тряслись по неровной каменистой дороге. Она сидела у изголовья сына и все прикладывала к его лбу мокрые тряпки. Губы у него обметало от жара. Бедняжка, он приподнимался время от времени и тихо стонал:

— Ох, доконает меня эта телега. Больно, мамочка! — А глаза смотрят на нее жалобно. В городе доктор накинулся на них, раскричался:

— Поздно привезли! Слишком поздно! И что, ей-богу, за люди! Целые сутки трясти такого больного в телеге! По железной дороге привезти не могли? Дикари!

— Нету у нас железной дороги, — стал оправдываться дед Стойне.

— «Нету». Знаю я вас. Дрожите над каждым грошом, покуда не доведете человека до могилы. Несите больного!

Внести-то внесли. Но Цепко уже кончался…

По той же дороге везли они назад своего Цепко. Теперь он был уже безмолвен, спокоен, глаза навеки закрыты. Ему уже не было больно. Лоб холодный, как лед…

— Будь он жив, работал бы сейчас в молодежной бригаде, и старик не пропадал бы в корчме и не пропивал бы последнего, — проговорила старушка.

Овца снова жалобно и печально заблеяла. Бабушка Златуша повернулась в ту сторону и промолвила:

— Что сказать тебе, чем утешить? Знаю, каково у тебя на сердце, знаю…

Ночью привиделся старушке во сне сын ее Ценко. Будто возвращается он из овчарни и ведет за собой на веревке белого ягненка. Ягненок блеет так жалобно, что сердце у нее разрывается от муки. «Отчего он блеет, сиротинушка?» — спрашивает бабушка Златуша. «Очень пить хочет. Весь день мы по иссохшему руслу идем, и нигде ни капли воды для него не найду», — отвечает Цепко. Бабушка Златуша побежала к чешме за водой, чтоб напоить бедного ягненка, но собака во дворе вдруг залилась лаем и разбудила ее.

Поутру, когда дед Стойне погнал стадо в луга, бабушка Златуша подмела, прибрала в доме и взвалила себе на плечи большую деревянную баклагу с водой.

— Ты куда это? — окликнула ее соседка Димитричка.

— Пойду погляжу, что там молодежь делает. Да заодно водички снесу.

— Рехнулась, старая! — буркнула Димитричка и стала загонять кур.

Повязанные белыми платками девчата выравнивали лопатами железнодорожную насыпь. Работали они ловко, проворно и жужжали при этом, словно рой пчел. Завидев согнувшуюся под тяжестью огромной баклаги старушку, побросали работу, распрямили спины.

— Эй, бабушка Златуша! Тебе что здесь надо? И как ты сумела вскарабкаться по такой крутой тропке?

— Пришла поглядеть, что вы тут делаете, да студеной водицы вам из чешмы принесла. Знаю, как вам пить-то охота!

— Кто же тебе сказал?

— Птичка одна шепнула.

— Милая ты наша бабушка! Ради нас тащила на себе этакую тяжесть! А вода-то, вода! Отродясь такой вкусной не пила.