«Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке

В 1875 году, когда в Тунке еще оставались последние ссыльные ксендзы, в Познани была напечатана брошюра капуцина Новаковского «Воспоминание о польском духовенстве». Книжечка очень быстро – для своего времени – разошлась по польским землям, попала она также и в эмигрантскую среду. Польский мир узнал о деревне Тунка в далекой Сибири и о судьбах католического духовенства, терпящего мытарства за участие в национально-освободительном движении 1863 года. В книге приводились конкретные факты: имена и фамилии, информация о месте происхождения и поселения, о здоровье и болезнях, о жизни и кончине на чужой земле. Сведения о без малого ста шестидесяти духовных лицах. Это не могло не произвести впечатления на читателя и не возбудить сочувствия. Поляки по-прежнему ощущали бремя царских репрессий после подавления восстания, многие семьи ничего не знали о судьбах сосланных близких. И вдруг реальный человек, уцелевший в ссылке, рассказывает о тех, кто все еще остается в Сибири.

Книжечка попала также в руки Циприана Камиля Норвида, находившегося тогда «на парижской мостовой», и поэт, тронутый этой историей, написал стихотворение «„Карандашом" на книжечке о Тунке». Это поэтическая рефлексия о судьбе ксендзов, затерянных в далекой Сибири, где даже снега сострадают несчастным и оплакивают их судьбу, и одновременно завуалированное предсказание торжества Христова на земле ссыльных.

Зофья Троянович, автор прекрасной книги «Сибирь романтиков», замечает, что Норвид в своей поэзии укреплял миф о христианской миссии на далеком севере, которую само Провидение «препоручило» польским ксендзам-мученикам. Однако при этом – разочарованный отсутствием результатов миссионерской деятельности ксендзов (такой вывод можно было сделать из брошюры Новаковского) – он в частной переписке критиковал тункинских священников, не сумевших завязать «более близкие духовные связи с русскими и местным населением». «Мой разум протестует, – писал поэт, – когда кто-то уверяет меня, будто по прошествии тысячелетней истории может существовать какое бы то ни было христианское мученичество без всесторонности вероисповедания – этого не может быть, а если бы и было, то не было бы христианства – разве что титанство».

„Ołówkiem” na książeczce o Tunce

Jako gdy trąba porwie warstwę lata

I rzuci w pуłnoc gestem osobliwym,

I jakby nie był tylko sprawiedliwym

Twуrca – przyrody, lecz i Ojcem świata,

I sprawy czynił wyjatkowej treści,

A meteory grały Mu chóralnie,

Śnieg rozpłakiwał się i czuł boleści

Ludzi okutych, co w nim brodzą

walnie —

…

Jako – (pobrzmiewam Kochanowskich

lutnią) –

Sierotka męza wielkiego, lubo ją

U-pogardliwią, lubo u-wierutnią,

Skazuje w przyszłość drobną rączką

swoją

I własnej zda się rokować piastunce –

A ludzie, czując, co jest nad-człowiecze,

Szepcą, iż Anioł przez niemowlę

rzecze –

– Tak… w owej „Tu n c e ”!..

Надпись карандашом на книжечке о Тунке

Как если б смерч начало летних дней

унес на север вдруг единым махом,

как если бы Творец природы сей

заговорить заставил урны с прахом,

земную бы перекроил юдоль,

а метеоры хором Ему пели —

так плакал снег, почувствовавший

боль

людей в цепях, бредущих сквозь

метели.

Как если бы – тут лютню я возьму

у Кохановских – сирота поэта

ручонкой детской разогнала тьму

грядущего, и будущее это

вдруг стало видимым, как на рисунке.

А люди бы шептали – мол, устами

младенца ангелы толкуют с нами —

– Так было в Тунке!… [13]

Норвид не понимал, что христианская миссия ксендзов в Тунке была в то время невозможна по причине постоянного полицейского надзора и ряда других ограничений жизни ссыльных. Они сами никогда не упоминали о попытках распространения Христовой веры среди бурят или «обращения» тамошних православных. Выжить – этого для Норвида было слишком мало.