Весна священная

«Простые стихи» Марти в прелестном переплете), стояли под стеклом два воспоминания о Павловой—туфелька с ее подписью и фото в роли Амариллис с нежными словами девочке, которой я тогда была. Я посмотрела на портрет и поняла, что изменилась за эту ночь, ибо гляжу на него иначе, чем прежде. Теперь я не молилась, как говорил Энрике, «святой великомученице Анне, лебедю и деве». Я подумала вдруг, что ей, несравненной, совсем не понравился бы спектакль, который я, проработав не один год, собираюсь предложить зрителям. Она принимала любой пустячок Дриго, лишь бы он был «танцевальным», а новую музыку не любила, особенно Стравинского. Я же выйду к зрителям с «Весной», хуже того—с «Направлением», и танцуют у меня люди, которых, кроме Мирты, учил не добрый, старый Кюстин, а голос крови. Глубокий ров пролег между моими нынешними представлениями о танце и тем, что воплощал портрет, на который я глядела. «Посвященный убьет жреца»,— писали порой на фронтонах древних храмов. Я поняла с жестокой ясностью: конечно, как балерине, мне не достигнуть ее высот, но с этого дня, искренне восхищаясь грандиозностью и планов ее, и свершений, я вижу в ней прошлое, замкнутое в своих пределах и неспособное приноровиться к ритму лучших наших композиторов. А я, неудачница, так долго пропадавшая в безвестности, устремлена вперед, я воплощаю настоящее, быть может—и будущее, освобожденное от ложного академизма; будущее, в котором, не отвергая главного, танец обретает невиданную полноту выразительности. Неисчерпаемы возможности тела человеческого, оно может выразить все, и для этого ему предстоит изобрести еще не один язык. И вот мы в загородном ресторане, который недавно открыли в бывшей усадьбе. От испанских времен, когда здесь проводили лето, остались пальмовые аллеи и лимонные деревья, блестящие от росы. Много месяцев не помнила я о себе, но сегодня хорошо уложила волосы, принарядилась, и мне кажется, что из зеркала, еще дома, на меня взглянула другая женщина. Я голодна, я счастлива, а для такого состояния самый лучший партнер — Хосе Антонио. Мы болтаем о чем придется, дошли и до Тересы. Я восхищаюсь ее широтой, ее легкостью, ее удалью, ее независимостью от семьи. И потом, она добра. «Что добра, это верно,— говорит Хосе Антонио.— Но ты не выдумывай о ней лишнего». Да, она такая-сякая, на все ей плевать, только знаем мы эти штучки. Испанские сеньоры тоже корчат из себя потаскух, хвастаются беспутством, бранятся прямо во дворце, вольнодум- 362

пичают, но, если окажутся под угрозой их капиталы, они первыми и ликуют, когда на арене для боя быков расстреливают из пулемета мятежный народ. Пресловутая тетя вполне ею довольна, а это говорит о том, что она крепко держится той крупной буржуазии, которая, провластвовав тут добрых пятьдесят лет (да, с 1902 года, когда началась так называемая независимость), довела страну вот до этого...» «До чего?» — «До этого!» — сказал Хосе Антонио через полчаса, вводя меня в какой-то круговорот огней, блесток, зеркал, отсветов, искр — оранжевых, золотых, желтых,— где сверкала стеклом и металлом гигантская люстра, а под нею вилась лестница, а по лестнице потоком двигались люди, словно на вокзале в часы пик, из ресторана в дансинг, из бара в игорный зал, раскаленной магмой лились мужчины и женщины, меж стенами холла, среди оглушающего грохота оркестра, стука фишек и рулетки, громких голосов, воплей крупье и приглушенных мелодий, доносившихся сверху,— то «Souvenir»1 Дрдлы, то «Персидский базар», то «Варшавский концерт», все отрывки. «Твой супруг не говорил тебе, что в этой стране еще нет своего, самобытного стиля? Вот, прошу — отель «Ривьера». Стиль Лаки Лучано. Это еще что, скоро ты увидишь стиль семейства Костелло в его расцвете, с искусными вкраплениями Джорджа Рафта, то есть неоценимой смеси мафии и Голливуда, так сказать—переход от романтики к готике. Стиль Лучано ярче и пышнее. Стиль семейства Костелло- Рафт— позагадочней, он ближе к «Голубому ангелу», Каллигари, немецким экспрессионистам...» И правда, в отеле «Капри», за темным фасадом в похоронном нью-йоркском духе, который я знаю по фильмам, обнаружился какой-то багровый грот. Судя по звукам оркестра, там и танцевали, но главное занятие было другое — то самое, с которым я познакомилась много лет назад, когда мне, танцорке, скитавшейся по Лазурному берегу, пришло в голову из любопытства зайти в казино. Зеленые прямоугольники, вроде огромных биллиардов без борта, размечены линиями, всегда напоминавшими мне игру в нолики и крестики, а за ними, по краю,—напряженные, жадные лица. Все глядят на мраморный шарик, который крупье бросает на непрестанно вращающееся колесо фортуны, и шарик бежит по кругу, против вращения, натыкаясь на металлические ребра, отскакивает, прыгает, меняет путь и падает, наконец, словно градина, в ложбинку, где, окрашенные в свой цвет, его поджидают номера. Красное, +18, —18, 1 «Воспоминание» (франц.). 363