Весна священная

сводило — и вывернуло наизнанку. Да, вырвало, как это ни смешно, самым страшным образом. Хосе Антонио затормозил. «Не огорчайся. Это я виноват. Я тебя напоил, а ты не привыкла пить. Честное слово, не нарочно. Я тебя люблю, и мне бы не хотелось пользоваться случаем, нет, я бы сам себя презирал. Если ты решишься, пусть это будет в здравом уме, в полном сознании, в радости. А сейчас отвезу тебя домой, отдохни». (Господи, какое счастье! Как хорошо!) И подумать, если бы меня не скрутило, не скорчило, если бы не эта горечь во рту, я бы сейчас, может быть, ощущала себя счастливой под тяжестью, которая в такие минуты кажется легкой... (Вот и жаль!—думала другая.— Еще погорюешь, что ничего не вышло. Сделать—себя утвердить, а не сделать—это просто трусость. Чего тебе, собственно, бояться?) Эту дверь я знаю. Она ведет в мой дом. «Ты можешь подняться сама?» — «Не беспокойся».— «Обещай мне...» — «Что?..» — «Позвонить и сказать, как ты себя чувствуешь. И еще...» — «Да?» — «Если ты будешь в порядке, мы встретимся».— «Обещаю»,— говорила она моим голосом, который, хоть из осторожности, должен был расхолодить того, кто, без сомнения, примется за свое. «В таких делах опасно откладывать... И все же я так счастлив». («Я тоже счастлива»,— говорила другая, или мне казалось). Но эта, настоящая, с трудом попадает в кнопку «5» на щитке лифта и долго не может вставить ключ, и не та, а она, Вера верная, Вера-мещанка, Вера-победительница, отблевавшись вволю, валится на покрывало прямо в вечернем платье и туфельках, и стены начинают вращаться, и кровать вращается с ними, словно стоит на одной из рулеток, которые я сегодня видела, и фишки градом грохочут по крыше надо мной. 33 Кровать перестала вращаться, стены остановились, вернулись на прежнее место, когда занялась заря. Я удивилась, что мне так хорошо, хотя это — самое что ни на есть «morning after the night before» 1 или, если хотите, пробуждение «en gueule de bois»1 2. Но ведь я прошла истинный катарсис, в прямом смысле слова, и вместо похмелья ощущаю стремленье действовать, двигаться, что-нибудь делать. (Помню, когда Жан-Клод просыпался после 1 Утро после бурной ночи (англ.). 2 С тяжелого похмелья (франц.). 368

попойки—иногда он сильно выпивал с приятелями,—он поливал все герани у нас на окнах, или перевешивал картины, или отправлялся в библиотеку святой Геновевы, ему был непременно нужен 107-й том греко-латинской патрологии Миня, а если бы мы держали собачку, он бы ее купал.) Я смотрюсь в зеркало—да, морда мятая, но я знаю средство: сегодня мои отдыхают, и я пойду на Пласа-Вьеха, поупражняюсь как следует, как у мадам Кристин,— и пропотею получше, стоит жара, а потом приму холодный душ и перекушу в ресторанчике «Темплете», на террасе, напротив причалов, где одиноко и тихо дремлют большие суда, и, глядя на них, припомню, как обычно, прославленную строку Бодлера: «Homme libre, toujours tu chériras la mer» \ Набросив легкое платье, надев сандалии, я спешу уйти, но меня держит что-то, исходящее от той, другой, которая так много говорила вчера моими устами. Я должна позвонить, и не хочу — не хочу! — но буду чувствовать себя последней трусихой и дурой, если не решусь. Если не освобожусь сейчас же от этого долга, я не найду покоя и день будет отравлен. Да, правда, целый день впереди, а это ни к чему не обязывает. Однако я понимаю, что это может завести далеко, слишком далеко, ибо, стыдясь и каясь, вижу, что со вчерашнего дня что-то новое творится с моими чувствами, убаюканными мерным, все более мерным течением уже достаточно долгой совместной жизни. А время бежит, говорит мне другая, и скоро уже не будет «пронзительной красы осеннего лица», воспетой Джоном Донном в одной из элегий. Живи, живи полной жизнью хотя бы час-два, педелю, месяц и ощущай, что стала моложе душой и телом, а то ты только и знаешь свою работу — не отстает другая, силой вырывая меня из покаянных терзаний в духе изможденной святой, святой с иконы, и толкая мою виноватую руку к ожидающему диску. Навстречу мне кидается голос, приглушенный, «свой», как у любовника, который таится от чужих ушей (Боже мой, так скоро?!): «Я знал, что ты примешь это всерьез. Иначе бы я тебя не оставил». И неуверенно, умоляюще спрашивает, не передумала ли я, правду ли я говорила, осчастливлю ли я его сегодня, увидимся ли мы. «Да»,— отвечает другая, и я уже путаю ее с первой, я уже решилась принять все как есть и не .позволю строгой бонне пугать и школить вакханку, которая живет в 1 «Свободный человек, любить ты будешь море». Из стихотворения «Человек и море». Перевод В. Иванова. 369