Весна священная

зеро, двойное зеро. Волнения, досада. Лопатки собирают выигрыш. Лица оживают; лица гаснут. Бесстрастные лица опытных игроков, нахмуренные — неофитов. Никто не развлекается здесь. Это—обряд. Обряд совершают и там, где стучат кости, и там, где тихо скользят карты, и снова вращается рулетка, кидая вызов теории вероятностей, темной тайне комбинаций, счету бросков и ходов. Очарование красок и чисел. Гипноз красного и черного. И «dealer», по-старинному — крупье, в черном или темно-синем костюме — черный галстук продет в золотое кольцо—правит пространством игры торжественно, как пастор в храме. А у стен, спиной к рулетке, стоят игроки попроще, яростно вращая колеса автоматов, за стеклом которых мелькают вишни, сливы, лимоны, колокола, ожидая, как благодати, да, именно так,— чтобы монеты посыпались из бесовской машины, хотя известно (это мне объяснил Хосе Антонио), что на 18 000 комбинаций выпадает всего двенадцать выигрышных. Несмотря на столь сомнительные перспективы, игроки не отступают, стучат по автомату, припадают к нему, чтобы выколотить монетку, а уж если и впрямь повезет, монеты сыплются так, что счастливчики подставляют ладони, платок, шляпу и даже падают на колени перед златоносным потоком и подбирают деньги с ковра. Зеленое сукно, красные цифры, черные цифры. Белые кости, красные короли и черные королевы на белых картах. А у колес фортуны, кораблей фортуны, алтарей фортуны — жадные дщери фортуны, прекрасно одетые, сверкающие драгоценностями, бродячие блудницы, красавицы, истинные полиглотки, гонимые ветром из Нью-Йорка в Каракас, из Лас-Вегаса в Гавану, на самом высоком профессиональном уровне торгующие телом, ловя добычу, если та не идет в руки, через неверный мир сводников и сводниц, даже лифтеров и лакеев, которые незаменимы, когда нужны сведения о том, кто приехал, кто уехал, кому везет в игре, кого снедает тоска наутро после попойки. Были они и тут, роскошные кочевницы, ходили павами, охорашивались, и драгоценности их дивно сверкали, словно в кузнице или преисподней, в багряном свете отеля «Капри», который явил мне весь неповторимый блеск гангстерского стиля. Где проститутки, там и педерасты, и они — вкрадчивые, жеманные, в безупречных смокингах и в браслетах-амулетах— мягко ходили по залу, держа зажигалку наготове, если кто захочет прикурить, и чутко ловя смущенные, беглые взгляды. Существ этих было немало, от немолодых до самых юных—для тех, кто ценил совсем зеленых, здесь бродили мнимые ученики Итонского колледжа в коротких курточках, полосатых брюках и 364

отложном воротничке с черным галстуком. «Сатирикон, да и только»,— сказал Хосе Антонио. И впрямь, о пире Тримальхиона напоминали обитые бархатом залы, люстры с тысячей сверкающих подвесок, золоченые стулья, серебряные автоматы и в густом дыму, у стойки или у столов, искательницы фортуны, явившиеся со всех концов света (приплывшие сюда раззолоченными ладьями), в шелках, в драгоценностях, в перьях, в блестящих коронах крашеных волос, если не в плаще тореро, который сразу придавал искомый, истинно испанский колорит. Красотки кружились роем вокруг счастливца, чье красное, радостное лицо виднелось за кучей фишек, а я сидела, растерянная, потерянная, меня немного мутило, да что там — мне было худо от омерзения. «Пойдем,— сказала я.— Дым, дышать нечем». На темной улице было свежо. Над тихим морем, где поблескивали огоньками рыбацкие шхуны, светила новенькая, словно никогда не виданная луна. «Скоро луна тут светить не будет»,— сказал Хосе Антонио, медленно ведя машину по набережной, о которую разбивались соленые осенние волны. И рассказал мне, что как раз изучает немыслимый проект: застроить всю набережную, гордость Гаваны, игорными домами, кабаками, отелями, казино, отвоевав для этого землю у океана. Тогда разноцветные огни, светящиеся буквы, весь этот фейерверк рекламы вытеснит с небосвода луну и звезды, а перестук костей и фишек оповестит о том, что небоскребы, усыпанные легионами лампочек,— Столица Азартных Игр, намного превосходящая и замыслом своим, и возможностями, сверкающую клоаку по имени Лас-Вегас. А пока что идет подготовка. Недалеко от всем известных ловушек, в которых мы были, таятся другие, помельче, где обучают на совесть будущих крупье, ибо скоро подскочит спрос на специалистов, умеющих вращать колесо фортуны, обирать неосторожных, присматривать за игроками и обличать обман. Борделей в Гаване были сотни. Был и непристойный театр (какой эвфемизм, разве выразишь им, что там творилось!), должно быть—самый беспардонный в мире, а недавно один полицейский, чином капитан, додумался до того, чтобы открыть порнографический музей, где висели самые немыслимые фото, настолько увеличенные, что изображенные на них фигуры легко вписались бы в сложное плетенье анатомических рисунков Рубенса или — так дики были их позы—сошли бы за падающих в бездну титанов с гравюры Тьеполо. Тем временем флот, умелый хозяин злачных мест, воплощавший эпоху Батисты так же полно, как Аспазия воплощала век Перикла; флот, знавший, что в 365