Весна священная

говорится, faire du métier1...) В эти вечера я особенно сблизился с трубачом Гаспаром Бланко; уроженец Сантьяго, он был подкупающе, по-креольски прям, в разговоре легко переходил от шуток к вещам самым серьезным; с помощью бесконечных упражнений, от которых у него трескались и болели губы, Гаспар вышел за пределы верхнего регистра своего инструмента и добился неслыханной до сего времени высоты звука. Гаспар много знал, гордился тем, что Поль Лафарг, зять Карла Маркса, был его соотечественником: «Я,как Лафарг, могу сказать: в моих жилах течет кровь многих угнетенных народов». И тыкал указательным пальцем в свои смуглые щеки. В 1925 году, когда Хулио Мелья и Карлос Балиньо1 2 основали на Кубе коммунистическую партию, Гаспар сразу же стал коммунистом и не скрывал этого ни от кого. Но никогда не произносил он бессмысленных проповедей перед людьми, которые не обнаруживали интереса к проблемам идеологии. Один аргентинский бандонеонист3, который теперь принялся вместо танго за гуарачу4, то и дело пел дифирамбы Муссолини — Гаспар слушал его без улыбки; бармен уверял, будто в Советском Союзе не знают, что такое коктейль. «Надо работать там, где надо работать»,— отвечал Гаспар уклончиво. И, отдохнув немного, возвращался на эстраду, подносил ко рту трубу и поднимал сжатую в кулак левую руку. Иногда, исполняя вариации на определенную тему—а это он делал часто,— Гаспар вставлял между двумя секвенциями какой-нибудь народной песни несколько тактов из «Интернационала», а потом говорил, лукаво подмигивая: «Настанет день, когда эти две мелодии зазвучат в унисон». Как-то вечером, между румбой и болеро, я заявил, что говорить о построении социализма на Кубе, по-видимому, трудно, учитывая отсталость нашего крестьянства, ведь известно, сколько у нас неграмотных и т. д., и т. д. И тогда Гаспар Бланко вспомнил слова Ленина, которые поразили меня, о том, что, если бы социализм можно было осуществить только тогда, когда это позволит умственное развитие народных масс, тогда мы не увидим социализма и через пятьсот лет. «Когда он это сказал?» — спросил я; мне хотелось проверить, действительно ли Гаспар так хорошо все знает. «По-моему, в 1917 году; тогда 1 Заниматься своим ремеслом (франц.). 2 Балиньо, Карлос (1848—1926) — соратник Хосе Марти, пропагандист марксизма на Кубе, выдающийся революционер. 3 Бандонеон — музыкальный инструмент, род аккордеона. 4 Гуарача—афро-кубинская песня-танец. 98

положение в России было такое же, как в половине стран Латинской или, вернее, мулатской Америки»,— и Гаспар ткнул себя пальцем в щеку. «Где ты это прочел?» — «В книге «Десять дней, которые потрясли мир». Ее написал один американец- социалист, он похоронен на Красной площади. Тебе надо прочесть эту книгу... Сюда, в кабаре, приходит иногда ночью один книгоноша, торгует открытками, так вот у него...» — «А теперь послушай-ка, сыграю «Мама Инес». Увидишь, чего я достиг. Куда Армстронгу!» И Гаспар положил пальцы на клапаны своей трубы, которую только что протер замшевой тряпочкой, тщательно, нежно, будто мать, причесывающая любимое дитя... Однажды вечером я отправился в «Кубинскую Хижину». Неожиданно начался сильный снегопад, было еще тепло, снегТут же таял, скользкая грязь покрыла тротуары; мерзли ноги. В кабаре почти никого не было. Обнималась в углу парочка, одинокий пьяница дремал над недопитым стаканом; музыканты, пользуясь свободным временем, репетировали новый номер — кажется, «Негр Бембон» Элисео Гренета, долго импровизировали, искали на ощупь, старались извлечь все что можно из каждого инструмента. Ударник Баррето воодушевился, он руководил репетицией, сопровождал соло фортепиано или кларнета бешеными очередями на литаврах и бонго. Я сел на табурет перед баром и тут заметил молодую женщину с очень белой кожей и очень черными волосами; она что-то писала на листе бумаги, старательно и нетвердо, будто ребенок, вычеркивала, снова писала, брала следующий лист, лицо ее то выражало уверенность, то сомнение, то недовольство. Иногда она застывала, подняв карандаш, прислушивалась, покачивала головой, с досадой вычеркивала написанное и снова писала какие-то крючки, скобки, знаки. Я заглянул в ее бумаги. Девушка, по-видимому, записывала музыку — я увидел ноты, перечеркнутые палочками, кажется, их называют восьмушками. Однако, насколько мне известно, музыку записывают на пяти линейках («пентаграмма», так, как будто), а эта странная посетительница писала на одной, изредка на двух, и все ноты стояли у нее рядом. Иногда она вставала, подходила к эстраде, смотрела внимательно на Баррето и снова возвращалась к своим бумагам, грызла карандаш. Я знал: одиноких женщин в «Хижину» не пускают, разве что тех, кого знают давно. «Студентка она или учительница, что ли,— сказал бармен.— Попросилась у хозяина записать, что играют. Два часа уже сидит. Серьезная вроде. Так что ты лучше не подсыпайся...» Вскоре между нами завязался разговор. Она из Германии. В 4* 99