Весна священная

ла, я воображал всякие ужасы, если же я хоть немного задерживался, она считала, что я попал в страшную катастрофу. Летом мы узнали, что по радио впервые будут передавать фестиваль в Байрёйте. Я купил великолепный приемник, жарким вечером мы лежали рядом, обнаженные, и слушали «Тристана», а во время длинных интермедий бросались друг другу в объятия, миг любви был прекрасен, он длился бесконечно, и вслед за заключительными аккордами «Лейтмотива смерти» гремел ликующий праздничный финал... Величайшая победа любви — победа над разумом, безупречная хозяйка дома впадает в великолепный грех, Минерва отталкивает прочь сову, сбрасывает каску, кидает копье и начинает стриптиз на глазах потрясенного логоса, который не знает, что ему делать: то ли обрушить на преступницу гнев богов, то ли заняться ремеслом сводника. Видя, как весело и ладно работает плоть, сознание преисполняется сомнений и спрашивает наконец, какого черта и какой дурак выдумал, будто воздержание, самообуздание и убиение плоти есть добродетель и заслуга. Дух — теолог и мастер на силлогизмы, взобравшись на свою башню, наблюдает сверху—судья и подсудимый,— как тело, вышедшее из-под его власти, непокорное, мятежное, сливается с другим телом, слышатся стоны счастья, тела прекрасно понимают друг друга, без оков, без принужденья, подчиненные одному только вечному внутреннему зову; они презирают, не замечают любое «мыслю, следовательно, существую», ибо в этой игре признается лишь одно правило—«чувствуем, следовательно, существуем», и нет для нас никаких других резонов, наш рассудок взывает к безрассудству, мы не знаем другой философии, кроме философии сплетенных трепещущих тел. Но вот чего я не ждал: я нашел свою Женщину, и страсть становилась все чище, поднималась на высоты духа... Я считал, что давно познал любовь, в Гаване у меня были возлюбленные, к которым я относился более или менее серьезно, была недолгая связь с мексиканской балериной из труппы Лупе Ривас Качо, а здесь, в Париже, очаровательная affaire1 — вскоре прервавшаяся, так как она вернулась к себе на родину,— с красивой американкой из Каламазу, которая занималась рисованием в школе «Ла Гранд Шомьер». Но только теперь я понял по-настоящему смысл этого короткого слова «любовь», понял в его чудесном многообразии, и все, что находилось за пределами этого многообразия, потеряло для меня всякое значение. Я отложил свои намерения, проекты, Здесь: интрижка (франц.). 104

дела, назначенные до встречи с Адой («редкое имя для еврейки»,— заметил я; мне казалось, ей больше бы подошло традиционное библейское — Ревекка, Дебора, Юдифь. «Первые женщины, которые появляются в «Писании», зовутся короткими именами — Ева, Анна, Лия, Ада»,— отвечала она...); упоенный своим счастьем, я жил, чувствовал, что живу одной только ее прелестью, ее близостью, защищенный, укрытый, будто за ширмой, от всех горестей и унижений времени. Я не раскрывал пакетов, что присылали мне с Кубы. Не покупал журналов, даже когда видел сенсационные заголовки. Не читал газет — я не хотел ничего знать об этой больной, мучимой язвами и надеждами Европе... И все-таки крошечный глазок моего приемника горел, и 17 июля я услышал, что испанский легион в Марокко поднял мятеж под руководством какого-то совершенно мне не известного генерала Франко. Потом — события в Мадриде: взяты казармы Монтанья; вооруженный народ шагает по улицам Алкала и Толедо. Военные мятежи на Канарских и Балеарских островах — воистину наша Родина-мать латиноамериканизируется! Сопротивление в Астурии. Некий Кейпо де Льяно—тоже вчера еще никому не известный генерал — поднимает мятеж в Севилье, радио Севильи вещает: вчера великий человек пил коньяк, сегодня он будет пить мансанилью. В столице организуется сопротивление. Мятежники захватили Малагу и Кордову. И — весь мир содрогнулся от ужаса — убийство Федерико Гарсиа Лорки. Убили поэта — самое безоружное, самое безобидное, самое безопасное из всех человеческих существ. И однако, выстрелы, поразившие сердце Поэта, громом отозвались в сердцах миллионов мужчин и женщин во всем мире, как предупреждение, как весть о близкой катастрофе, об угрозе, нависшей над всеми нами. Жившие на Монпарнасе латиноамериканцы, в большинстве своем художники, беззаботные, далекие от политики, все до одного стояли за республику: собирались то тут, то там, волновались, обсуждали новости, строили предположения... Не мог я больше оставаться в счастливом заточении. Невозможно больше никого не видеть, ничего не знать. Даже Пикассо, что жил всёгда одиноко, далекий от всех, погруженный в творчество, пренебрегая докучной славой, даже он появился снова в кафе «Флора», движимый желанием узнать хоть что-нибудь, кроме газетных сообщений, путаных, противоречивы^, из которых, однако, ясно было одно— идет борьба между левыми и правыми. Тысяча восемьсот республиканцев скошены пулеметами в Бадахосе, семеро руководителей расстреляны на арене для боя быков при стечении 105