боролись; больше ста лет тосковали мы о ней, и вот она снова наша, своя, плоть от плоти. Ежедневно бомбили фашисты Мадрид, и, казалось, каждый снаряд разрывается у тебя в груди. Однажды утром Аду разбудил почтальон — телеграмма из Берлина, странная телеграмма, подписанная незнакомой фамилией: родители Ады исчезли, их нет уже две недели. Уезжать они, кажется, не собирались, никому не говорили о намерении покинуть город на долгое время; вышли из дому как-то вечером в субботу, и больше их никто не видел. «Мне очень страшно,— сказала Ада, лицо ее исказилось, застыло в скорбной гримасе.— Я боюсь, что...— Она не договорила, принялась доставать из шкафа свои вещи.— Я должна поехать туда. Человек, пославший телеграмму, не решился подписать под ней свое имя. Это тоже означает, что надо ехать. Только я одна могу что-нибудь сделать. Выясню, что случилось. Не знаю...» Я сказал, что поеду с ней. «Не надо. Время сейчас такое... увидят, что в дело замешан иностранец, приехал со мной вместе — только лишняя путаница. Я узнаю, что и как (она помолчала) через своих». Я отвез Аду на Восточный вокзал. Договорились—она будет писать каждый день, впрочем, дней через восемь-десять вернется... Прошли восемь дней, девять, десять, две недели. Писем не было. Я слал телеграмму за телеграммой на адрес, который оставила Ада. Она не отвечала. Я не мог больше выносить ее отсутствия, она была мне нужна, необходима, я изнемогал, я умирал от одиночества и тоски. И наконец не выдержал — сел в экспресс и наутро оказался в Берлине. Вот и улица недалеко от станции надземной дороги Фридрихштрассе, вот дом, где жили родители моей любимой. Я поднялся на третий этаж, позвонил. Дверь открыла женщина—толстая, хмурая, неприветливая. Она понимала немного по-французски. Нет. Таких она не знает. Да и откуда ей знать, они с мужем только недавно здесь поселились, сняли эту квартиру. Нет. Она ничего не знает. Обратитесь в полицию. Моя настойчивость, видимо, рассердила женщину, она захлопнула дверь перед самым моим носом... Я стал искать ближайший полицейский участок и тут вспомнил о Рыжем Гансе, что так всегда дружен был с нами — латиноамериканцами; ведь он живет теперь в Берлине. Я получал от него открытки и адрес помню: как раз недалеко от отеля «Адлон», где я остановился, хотя меня и предупреждали, что номера там стоят довольно дорого, но другого отеля я не знал; Рыжий Ганс (он был светлый блондин, «рыжим» прозвали его в Венесуэле, он объехал чуть ли не всю страну как представитель фирмы «Байер») встретил меня по- 108
креольски — шумными приветствиями и объятиями. Службу в фармацевтической фирме он оставил («О, аспирин, Блаженный Аспирин, рекламы с белым крестом на синем фоне стали неотъемлемой частью пейзажа Латинской Америки, все равно как нопаль1, пальма, орел, змея, лама или вулкан»,— говорил он, смеясь) и работает теперь в правительственной прессе: «Люди, говорящие по-испански, знающие ваши страны, сейчас в цене». Значит, Ганс как-то связан с официальными кругами, прекрасно, он мне поможет. Я объяснил, в чем дело. Лицо Ганса стало серьезным: «Да... Конечно... Да... Понимаю... Странно... Очень странно, в самом деле... Да... Понимаю...» Я предложил сходить в тот дом вместе. «Лучше пойду я один — мы, немцы, скорее поймем друг друга. Подожди меня здесь... В буфете есть выпивка. Угощайся. А на столе журналы — кубинские, мексиканские, есть каракасский «Элите»...» Он вернулся через два часа: «Не знаю... Комендантша дома прямо идиотка какая-то. Ничего не могла объяснить. Девушку она вообще никогда не видела... А старик, кажется, в чем-то замешан... Побывал я и в полиции тоже... Ничего не известно... Поскольку никто не заявлял об их исчезновении...» Сегодня суббота. Завтрашний день все равно потерян. В понедельник Ганс продолжит поиски по официальным каналам: «Не делай мрачного лица... Люди не пропадают бесследно, так просто, за здорово живешь... Послезавтра что-нибудь узнаем». Чтобы как-то меня рассеять, Ганс предложил съездить на машине в Веймар. Мне было не до туристских прогулок, однако я согласился: в минуты тяжкого горя, душевной тревоги мне всегда большое облегчение приносила езда—в автобусе, в трамвае, в поезде, все равно. К тому же здесь, в Берлине, я буквально задыхался, меня мутило от запаха сапог, хлыстов, ремней, портупей. Слишком много высокомерия, самодовольства, наглости было написано на лицах молодых людей в повязках со свастикой, они чувствовали себя хозяевами, они презирали всех и маршировали, по-солдатски отбивая шаг, даже когда выходили на улицу прогулять собачку... К счастью, вскоре вдоль дороги замелькали сосны, дубы и орешники, я ощутил их влажный аромат, одна за другой стали выглядывать из-за деревьев готические колокольни—я вернулся в ту Германию, которую знал прежде. «Мадам де Сталь,— сказал Ганс,— утверждала, будто постоянное пребывание дерева на нашей земле есть признак того, что немецкая цивилизация сформировалась совсем недавно. 1 Нопаль—кактус, дающий плоды, похожие на смокву. 109