Весна священная

ученую степень и специализироваться на преподавании музыки. Но в современной Германии людям ее национальности такие вещи недоступны. Здесь она занимается в «Схола Канторум» на улице Сан-Жак, хотя музыковедческие дисциплины в Париже преподают не так хорошо, как в Берлине: «Главная беда в том, что изучение музыки не связывают здесь с изучением философии. Французское музыковедение страдает дилетантизмом». Я набрался храбрости и робко признался, что не вижу какой-либо связи между музыкой и философией. «Музыка и философия всегда были добрыми подругами,— отвечала она.— Вам может показаться странным, но Блаженный Августин предчувствовал и предвосхитил музыку Антона Уэберна». Однако имя Антона Уэберна мне ничего не сказало. «Ничего удивительного,— заметила она.— В Париже никогда не исполняют поистине великой современной музыки. Здесь предпочитают дешевые фокусы Флорана Шмитта или пустяки Франсиса Пуленка...» Снег, как все эти дни, валил густыми хлопьями. Гонимые ветром, они мягко липли к оконному стеклу, побелели свинцовые переплеты рам. «Может быть, закусим»,— спросил я и открыл стенной шкаф, где держал вино, консервы и бисквиты,— ресторанные обеды в конце концов надоедают и хочется от них отдохнуть.— «Я накрою на стол»,— отвечала она и пошла на кухню; принесла щербатые тарелки, разнокалиберные ножи и вилки, огромную перечницу и безобразные бокалы с золотыми ободками, которые я получил на ярмарке в награду за меткий выстрел. Свистела за окном вьюга, сотрясая стекла, чуть доносился с улицы приглушенный шум, а мы сидели за нашим случайным ужином и чувствовали оба — нам хорошо, уютно, и что бы дурное ни случилось там, за окном, мы укрыты, защищены, нас двое здесь, на этом малом пространстве. Мы весело болтали о людях, местах и вещах, знакомых обоим, рассказывали друг другу обо всем, что видели, пережили, и знали — мы близки, мы свои, мы родные, для того и родились мы на свет, чтобы встретиться и понять друг друга. Не спеша потягивали мы вино, оно не ударяло в голову, время, казалось, стояло. Вдруг она вскочила в тревоге: «Какой ужас! Метро уже закрыто! Вызовите мне такси!» — «Раз все равно дело дошло до такси, так нечего и спешить. Можно вызвать в любую минуту...» Прошло еще два часа. Казалось, мы знакомы давным-давно, давным-давно живем вместе и говорим друг другу «ты». «Почему бы тебе не остаться у меня?» — сказал я. «Конечно, останусь,— отвечала она и положила голову мне на плечо.— Никто не ждет меня». 102

8 Безумные, смятенные дни! Сплетаются в нерасторжимом объятии два жадных тела, падают, бьются, охваченные страстью, жаркое счастье, всегда нежданное, вечно возрождающееся, притворное сопротивление, шепот во тьме, отчаянная радость и разрешение — тихий, счастливый смех; и снова—притворное сопротивление, ликующая стыдливость, кажется, сама жизнь трепещет и бьет через край; безумные, смятенные дни! Крепко- накрепко заперты двери, никто не отзывается на стук, на звонки почтальона, выключен телефон, полное одиночество вдвоем, забыто все, что не мы,—друзья, знакомые, ход времени, долг перед ближним; безумные, смятенные дни! Блаженное забытье, вечно повторяющаяся двухголосая песнь, меня нет больше, я утопаю в тебе, а потом, когда каждый возвращается в себя, мы лежим рядом, умиротворенные, исполненные нежности, и легкий смеющийся сон веет над нами. Как нежданно оказались мы вне мира, в другом мире — в своем; у нас свой язык, свой воздух, свой свет, в нашем мире другое время, наши дни не отмечены числами в календаре, только бурные приливы весенней страсти, и кружится голова, и ты моя, а я — твой. Я не работал, она не ходила в «Схола Канторум». Даже музыка стала нам безразлична, кроме той, что звучала в унисон с нашими чувствами, книги мы читали только вместе, в четыре руки (вернее — в три, одна рука в такие минуты всегда лишняя), лежа рядом. Мы не хотели видеть друзей, не ходили в гости, ни с кем не встречались. Иногда бывали в кино, в каком-нибудь отдаленном квартале, где нас никто не знал и нечего было опасаться, что наше уединение будет нарушено; «Кабинет доктора Калигари» или «Метрополис» Фрица Ланга, давным-давно виденные, воспринимались вдруг как потрясающая новинка... Время исчезло, наша победная юность, наша неутомимая страсть наполняли вселенную. И когда случалось расстаться на несколько часов (все-таки надо иногда пойти в парикмахерскую или получить денежный перевод от родственников), каждый приходил в студию с подарками, приносил горшки с азалиями, японскими деревцами, крошечными кактусами или пластинки, эстампы из Эпиналя, какую-нибудь смешную куклу — акробат, танцующий на канате,— редкие фрукты, банку лечо, купленную у Эдиара, бутылку траминера или зубровки с бизоном на этикетке, я ожидал ее возвращения в те дни, когда возвращался раньше нее, так нетерпеливо, с таким волнением, словно это было первое свидание: если она опаздыва103