Весна священная

переходит от письма Христофора Колумба с Ямайки к «Антигоне» Софокла, к Шекспиру, на этот раз звучат великолепные строки из «Жизни Тимона Афинского»: Gold. Yellow, gliterring, precious gold? Thus much of this, will make black, white, foul, fair; Wrong, right; base, noble, oíd, young; coward, valiant1. Но довольно. Больше нет времени; мне удается оценить одни лишь литературные достоинства книги, вдуматься, проникнуть в глубину содержания я не успеваю. Незаметно слетели с календаря пять листков. И вот — вечер отъезда; в этот вечер я впервые в жизни смешался с толпой — будущие мои боевые товарищи, человек четыреста или, может быть, пятьсот, не знаю...— я один из многих; все вместе мы единое целое, коллектив, и этот коллектив в свою очередь есть часть другого, огромного, единого коллектива; я чувствую, как вливаюсь, сливаюсь, что-то подхватывает меня, обволакивает, несет в себе, поддерживает, и я приобщаюсь к сущностному, коренному... Вокруг—смех, слова прощания, поцелуи, возгласы, имена на десяти языках, суматоха, мы рассаживаемся, купе набиты битком, мы еще не в форме, но у всех вещевые мешки за спиной, фуражки — мы почти уже солдаты... Десять часов вечера. Поезд тихонько трогается с места, к высокому стеклянному куполу Аустерлицкого вокзала взмывает «Интернационал», толпа провожающих подхватывает, мелодия ширится, торжественная, мужественная и грозная, будто Магни- фикат, взлетает высоко под своды, а вместо органа — стук колес, жаркое пыхтенье паровоза, долгий свисток... Едем. Едем в Испанию. 1 Золото! Металл Сверкающий, красивый, драгоценный... Тут золота довольно для того, Чтоб сделать все чернейшее — белейшим, Все гнусное — прекрасным, всякий грех — Правдивостью, все низкое — высоким, Трусливого — отважным храбрецом, И старика — и молодым и свежим! (Шекспир. Жизнь Тимона Афинского.) Маркс К. Капитал, т. I, гл. III, с. 143.

II ...отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге. Александр Герцен «Былое и думы». 11 Теперь я знаю, как это бывает — первая ночь в городе, который то и дело бомбят; спишь, дремлешь или пытаешься заснуть, но сознание все время настороже, будто часовой, прислушивается к каждому звуку, не дает отдохнуть, не дает поверить недолгой обманчивой тишине. Но часовой только еще начинает свою службу, плохо еще разбирается в наполняющих темноту звуках — пронзительный вой, свист, рев, треск, стук, глухой грохот, неясный гул, едва слышные голоса, и ты лежишь, напряженно вслушиваясь, глаза твои широко» раскрыты, ты силишься разглядеть что-то, а непонятные звуки обманывают, сбивают с толку неопытного часового. А потом ты вдруг догадываешься, что у часового богатая - фантазия: зловещие пулеметные очереди — всего лишь мотоцикл, промчавшийся мимо с открытым глушителем, взрыва тоже никакого не было, просто кто-то с силой захлопнул дверь; и стекла дрожат не от гудения самолетов, нет, это едут тяжелые грузовики, что тянутся каждый день на рассвете длинной-предлинной колонной, везут громадные тюки, накрытые старым брезентом либо выцветшей парусиной, выкрашенной когда-то под леопардову шкуру или клетчатой, как костюм арлекина... Всю ночь я то вскакивала в тревоге, то снова задремывала и теперь, утром, чувствовала себя еще более измученной, чем накануне, совершенно разбитой, даже знобило немного, как во время гриппа. В тусклом маленьком зеркале — единственный предмет роскоши в комнате — я увидела свое лицо, некрасивое, вытянутое, усталое. Снизу послышались нетерпеливые гудки, у отеля стояла маленькая голубая машина, из тех, что обслуживают аэродромы. Кубинец поджидал меня, опершись на свою палку. «Товарищ Хасинто»,— сказал он, указав 5-1104 129