Весна священная

ния, и ты начинаешь думать «наружу». Надо напрячь все мускулы, надо пробудить спящие инстинкты, оживить рефлексы самозащиты и самосохранения, полностью подчинить себе свое тело, научиться заряжать и смазывать винтовку, метко стрелять, разбираться в калибрах, узнавать по звуку, из какого оружия стреляют... Перед самым отъездом на линию огня ты должен глубоко, всем существом насладиться женщиной, бутылкой вина, порцией кальмаров или куском поросенка, буйным^от всей души, весельем или в последний раз выспаться, крепко, безмятежно, на мягкой подушке, набитой перьями или пальмовыми листьями; перед отправкой на передовую плов по-валенсиански дороже, чем «Рассуждение о методе»1, а упругая грудь—прошу прощенья!— нужнее «Summa Theologiae»1 2... А когда придет «пора мамей» (это кубинское выражение, чтоб не вдаваться в сложные объяснения, означает примерно то же, что «момент истины» у тореадоров), все метафизические заботы испаряются к чертям собачьим, вся философия улетает к такой-то матери (еще раз прошу прощения у дам). До твоего выхода на арену остаются считанные минуты, ты напускаешь полные штаны со страху, «напускаешь в штаны» — это еще слабо сказано. Все боятся. Все мы боимся. И вот — вперед, кричит командир, слышатся звуки трубы — хотя в этих «звуках трубы» тоже много литературщины (вы только не говорите Гаспару Бланко, он тоже здесь, уже выздоравливает, я и приехал его навестить), и вдобавок, бывает, играть на трубе — все равно что предупреждать врага о готовящейся атаке, — ты выбегаешь на открытое место... и тогда, чудеса да и только, страх пропадает. Ты перешел в следующую стадию. Пули свищут, но если пуля свистит, значит, она пролетела мимо, ту, что предназначена тебе, ты не услышишь и даже, может быть, не почувствуешь боли, когда она вопьется в твое тело. Теперь все дело в том, чтобы продвигаться вперед и чтобы при этом шкура уцелела. Добежать вон до той кучки камней, спрятаться от пуль на несколько минут; использовать каждую кочку; добраться как можно скорее вон до той церкви, до того разрушенного дома, до того холма, упасть на землю лицом вниз, а потом поглядеть, что там, за холмом. Надо занять вон ту высоту, во что бы то ни стало, «кровь из носу». Вот и все. А если снова начнут стрекотать пулеметы, падай на землю, ползи, старайся не попасть под пулю. И тут всего важнее, найдется ли на поле, где ты ползешь, какая 1 Одно из основных произведений Декарта. 2 Главное сочинение Фомы Аквинского. 142

ни на есть рытвина, яма, колдобина, воронка от мины, болотце, по которому ты хлюпаешь на четвереньках, как свинья, лишь бы продвинуться вперед. Иногда какой-нибудь камень может спасти тебе жизнь, кладбищенский памятник, дохлая лошадь, колодец, брошенный плуг... А что касается самого боя... Так солдат едва ли знает, в каком бою он участвует, он не имеет представления ни о размахе операции, ни о стратегических замыслах командования. Разумеется, в общих чертах ему известно, какие цели оно ставит. Но бой для солдата развертывается на том расстоянии, которое осталось пробежать, чтобы добраться до того или иного пункта. А если стоит густой туман, он продвигается вслепую, видит лишь землю под собою и ориентируется на слух... Случалось и мне бродить, как призраку, среди олив, я вдруг остался один и чуть не умер от страха—а ну как заплутаюсь и явлюсь как дурак прямо к неприятелю. Приходилось иной раз и в воде по пояс часами стоять, в речке какой-нибудь. А больше ничего мы у не видели, пока шел бой...» Кубинец зевнул, потянулся, Жан-Клод сел на кровать, откинулся. «Бой тогда считается боем, когда выигран или проигран,— сказал он.— И название ему дают, и в историю он входит, если имел значение. Тогда и начинают описывать, как все было великолепно, какая отвага и все такое; этим занимаются люди, как правило, вообще никогда не бывавшие на войне. Так появляется, например, битва при Седане у Золя, Трафальгар у Гальдоса. Все уже готово, все к их услугам: общая панорама, пейзаж, сводки Главного штаба, количество и типы оружия, число войск, их форма, длительность боя, общая картина военных действий... Ты садишься, кладешь перед собой бумагу и начинаешь писать. Но солдат, который сам дрался, ничего этого не знал. Вот почему я считаю гениальной мысль, которую Стендаль вкладывает в уста Фабрицио дель Донго: «...ему очень хотелось знать, было ли то, что он видел, действительно сражением и было ли это сражение битвой при Ватерлоо»1. Теперь заговорил кубинец; он оставил палку и расхаживал от окна к двери, как бы радуясь тому, что ходит, почти не хромая: «Вот мы двое были в одном и том же бою, а если начнем рассказывать, получатся две версии, нисколько одна на другую не похожие. Он, например, вспомнит, что, как только замолк противный вой снарядов, ощутил потребность... словом, весьма естественную потребность; я же думал только о .том, как бы скорее съесть кусок нуги, который наполовину растаял у меня 1 Стендаль. Пармская обитель. Перевод Н. Немчиновой. 143