Весна священная

в рюкзаке, а еще кто-нибудь, может, схватил тут же фляжку с вином да и опорожнил единым духом. И тогда нам сказали, что мы победили. Прекрасно. Ура! Тем лучше! Они не пройдут! Мы пройдем!.. И вот теперь действительно ощущаешь гордость. Гордишься, что и ты, оказывается, пригодился. Ты там был. Ты всего лишь скромная пешка в большой игре, главная роль принадлежит королеве и слонам. Но без пешек и королева, и слоны мало что могут сделать. И ты забываешь, как скверно тебе было, ты бьешь себя в грудь, и — будем откровенны — тебе кажется, что именно ты-то и сделал самое главное. И еще: начинаешь понимать, как много значит миска горячего супа, тарелка чечевицы, сырая луковица с хлебом и оливковым маслом».— «Да еще бочонок густого винца»,— прибавил Жан-Клод. «Ну это вообще счастье!» — «Только счастье больно уж недолгое, через несколько дней... прощай Брунете! Туда-то мы с тобой на своих на двоих пришли, а оттуда нас на санитарной машине вывезли».— «Ну значит, ничего и не получилось»,— сказала я. «Когда воюешь за революцию, всегда что-то получается,— отвечал Жан-Клод.— Даже если битва проиграна».— «Не в первый раз слышу я такие слова». Я рассердилась—я помнила сборища в моем доме, на которых много, чересчур много спорили о политике. Кубинец нетерпеливо махнул рукой: «Из-за тебя мы все время говорим о том, что слишком хорошо знаем, потому что сами все пережили. Но здесь ни к чему вспоминать пережитое, это все дело прошлое, а думать о том, что будет завтра, еще нельзя, наше будущее пока что в руках тех, кто остался там (он указал на запад) и дерется за нас. Й хотя мы не забыли еще запах пороха, все равно не можем рассказать по-настоящему о войне, потому что люди, вроде тебя, представляют ее по «Параду любви» с Морисом Шевалье и Джанетт Мак-Дональд’...»— «Я вижу только одно: война сделала некоторых довольно бестактными и грубыми»,— заметила я. «Ну здесь, сеньора, вы от меня не отстали».— «Разве я позволила себе хоть раз произнести грубое слово? Была недостаточно вежлива с кем-либо?» — «Да. Со мной. Почему, например, ты решила, что ежели я кубинец, то уж, наверное, ничего не знаю об Анне Павловой? У меня с утра эта заноза в душе сидит...» Он прав. Я так сказала потому, что хорошо представляла себе пустую жизнь, которую он описывал. 1 Шевалье, Морис — французский эстрадный певец, снимался в кино, в том числе—в фильме «Парад любви». Мак-Дональд, Джанетт — американская певица и киноактриса, известная в 30-е годы. 114

Он стал рассказывать о детстве, о Национальном театре, где несравненная, единственная Анна Павлова выступала в течение нескольких сезонов, одну зиму, и другую, и третью. Я ничего об этом не знала. Его тетушка — не такая уж она, значит, невежественная!— была знакома со знаменитой балериной. И вот мы сидим лицом к морю, война где-то у нас за спиной, мы забыли о ней, забыли о Беникасиме, медленно расцветают в предзакатном небе молчаливые оранжевые кипарисы, какие-то чудовища, гидры, химеры, потом они исчезают, поглощенные тенью, а мы все вспоминаем, перебивая друг друга, гениальную женщину, умершую шесть лет тому назад; ей поклонялись, ее почти обожествляли, ей подражали рабски, от волшебного ее присутствия слабые музыкальные произведения становились бессмертными. Он видел ее в Гаване, я — в Лондоне. Мы говорили, торопясь, проглатывая слова, наконец выяснилось, что мы видели один и тот же — великий!—спектакль, одинаково потрясший и его, и меня. Начало было вовсе не примечательно, чтоб не сказать посредственно— довольно безвкусный дивертисмент—«Фриска» из Второй Венгерской Рапсодии, «Менуэт» Боккерини, «Кукольный вальс» Польдини — с второстепенными исполнителями и всем прочим, что полагается: венгерские сапожки, корсажи на шнурках, косы с разноцветными бантами, дробный стук каблуков; потом — прелестные жеманные маркизы, словно сошедшие с конфетной коробки, пышные юбки, пахнущие нафталином; дальше— натужная грация особы, претендующей на звание звезды балета, попытки изобразить механические движения куклы, как в «Коппелии», кукольный грим —круглые глаза, два красных кружка на щеках; коробка, похожая больше на сторожку, стоит посреди сцены на куске светлого бархата, кукла поднимается из коробки... Потом наступила вдруг тишина; в глубине сцены опустился черный занавес, осветитель вставил голубые стекла в софиты, сцена наполнилась лунным сиянием; зазвучала давно знакомая мелодия, и Дух Танца обрел плоть, поселился среди людей; он создал собственное время и остановил грубый бег мгновений... Анна Павлова вся в белом стояла на сцене; в тот же миг ее тонкое невесомое тело медленно поплыло, изогнулось неуловимо, и давно приевшийся лебедь Сен-Санса превратился в призрачного лебедя Малларме. * О, лебедь прошлых дней, ты помнишь: это ты! Но тщетно, царственный, ты борешься с пустыней: Уже блестит зима безжизненных уныний, 115