Весна священная

Join in the fight, — Black and white, We’ll rebuild the world1. «Черт побери! Как поет этот негр!» — завопил Гаспар Бланко. Робсон кончил спиричуэл — песнь его звала на борьбу, она роднила людей, стирала все и всяческие границы, слово «мир» в конце гудело густым ре-бемоль, будто орган в огромном соборе, где вместо сводов раскинулось над головами небо, где белые и черные собрались вместе, чтобы идти на штурм, разрушить обветшалую Вавилонскую башню (а Робсон уже пел как раз что-то про Вавилон), не зря, наверное, в современной американской литературе так часто сравнивают небоскребы Манхэттена с Вавилонской башней. И новый блюз здесь, на испанском побережье, звучал поразительно, он напомнил библейскую легенду о Давиде, что метко стрелял из пращи и победил Голиафа, теперь он победит золотого тельца Уолл-стрита, покончит со всеми Левиафанами вселенной. Черные и белые люди, что слушают эту песню, построят Город Человека, город для человека, свободный от всех и всяческих богов, вечно жаждущих новых восхвалений, осанн и жертв — О brother, don’t you pray Salvation isn’t coming that way...1 2 Я слушала все, что здесь пели, но смысл песен и слов не трогал меня, я воспринимала только мелодию. Музыка проникала глубоко в душу, а слова оставались где-то снаружи, я не впускала 1 Включайся в борьбу, Черный брат. Включайся в борьбу, Несмирившийся брат. Включайся в борьбу, Обездоленный брат. Включайся в борьбу, Плечи расправить пора. Включайся в борьбу, Нам не дождаться утра. Включайся в борьбу И не проси о лучшей судьбе. Черный и белый, Мир перестроим В общей борьбе (англ.). Перевод А. Богатырева. 2 О, не молись напрасно, брат, Спасения так не добьешься (англ.). Перевод А. Богатырева. 152

их. Я всегда умела не поддаваться словам, они на меня не действовали. Огромный Поль Робсон покорял не словами, нет — силой искусства, неувядаемого, прекрасного, простого и вечного, в нем билась та же всепобеждающая энергия творчества, которая, хоть и совсем по-другому, чувствовалась в Анне Павловой. Невероятное, невозможное па-де-де, почти абсурдное и все-таки гармоничное, возникло в моем воображении: незабываемый воздушный лебедь Малларме и гигант-негр, внук рабов. Вот по просьбе зрителей — англичан и американцев он читает монолог Отелло; исполненный скорби, говорит он о ней, о белокожей Дездемоне, об умирающем лебеде, об Анне Павловой, что танцевала свою смерть. Звучат последние слова: It is the cause, it is the cause, my soul; Let me not ñame it to you, you chaste stars; It is the cause. Yet ГП not shed her blood, Ñor scar that whiter skin of her than snow, And smooth as monumental alabaster. Yet she must die, else she’ll betray more men1. Потом Поль — я называю его Поль, потому что он — единственный в мире, так же как называла ее Анной, ибо другой Анны на свете быть не может,— снова пел «О, Миссисипи», и казалось, в глубине его существа громадная широкая река вечно катит свои волны. Гордый и величественный, словно король, он опустился в стоявшее возле самой сцены резное епископское кресло—-средневековое, судя по жесткой прямой спинке; кресло привезли, вероятно, на грузовике вместе с боеприпасами, как-то, видимо, уцелело оно во время пожара, когда анархисты поджигали церкви; мне же кажется, что церкви поджигают люди, придумавшие сокращенные названия—большие буквы и точки между ними, глядя на которые я будто бы слышу (впрочем, «слышу» — не то слово, наверное, потому что я как раз ничего не 1 Таков мой долг. Таков мой долг. Стыжусь Назвать пред вами, девственные звезды, Ее вину. Стереть ее с земли. Я крови проливать ее не стану И кожи не коснусь белей, чем снег, И глаже алебастра. И однако, < Она умрет, чтоб больше не грешить. Шекспир. Отелло, венецианский мавр. Перевод Б. Пастернака. 153