Веснушка

– Супер. Вылитая принцесса, – говорит он, не оборачиваясь, заливая тесто в вафельницу. – В воскресенье у нее был первый конкурс по ирландским танцам.

Он оборачивается, вытирает лоб кухонным полотенцем, которое висит у него на плече, и достает свой телефон из переднего кармана фартука. Показывает мне фото.

– Вот она. Автозагар и все такое. Она светилась от счастья. В полном обмундировании, самая младшая в группе, каждый шаг невпопад, танцует, как ее мамаша, топчется, как корова, – да нет, я шучу, ее мама была чемпионкой Ирландии, сейчас-то она уже не отбивает чечетку, слишком растолстела, но что уж тут скажешь. Говорят, люди набирают вес, когда они счастливы, так что она, должно быть, фонтанирует от счастья.

– Значит, все хорошо, – говорю я.

– Она сказала, что, если я заявлюсь туда, она вызовет полицию, но я бы не пропустил это ни за что на свете. Я посмотрел ее выступление, а потом сразу ушел, она не выиграла никаких призов. Но мама и папа оба были рядом, никаких трагедий, ее парня-педофила я не трогал, он смотрел, как дети выступают, и у него ладони потели. На сестер-уродиц даже не взглянул. И на том спасибо, а сегодня утром я получаю это треклятое письмо. – Он достает из сумки скомканную бумагу и протягивает мне: – Взгляни-ка, Веснушка, и скажи, какого черта им надо.

Я бросаю встревоженный взгляд на свою пустую кофейную чашку возле кофе-машины и мои вафли в вафельнице, но Спеннер все еще смотрит на меня, так что я перевожу взгляд на письмо и нехотя читаю.

Свистун вваливается в пекарню. Никакой кофе не перебьет его вонь. Я вдруг вспоминаю про папу и его одежду и радуюсь, что перестирала весь его гардероб и никто не подумает про него то, что я сейчас думаю про Свистуна. Он свистит, чтобы привлечь внимание Спеннера, и я отрываю взгляд от письма. Свистун потрясает в воздухе недоеденным пончиком.

– С тобой-то что? – спрашивает Спеннер.

Он трясет пончиком, присвистывая.

– Джем, – говорит Спеннер, – тебе не нравится джем?

Тот свистит на тон выше. Правильный ответ.

– Что ж, ваше величество, – Спеннер кланяется театрально, – не соблаговолите ли показать мне, какое из моих пирожных отвечает вашим вкусам? Буду рад услужить вам, все равно мне больше нечем заняться.

Свистун сжимает пончик слишком сильно, джем вытекает и капает на письмо, которое я держу.

– Ради всего святого! – кричит Спеннер, буквально бросая полотенце на пол.

Свистун в испуге шарахается, беспорядочно присвистывая, будто радио, потерявшее сигнал.

Я хватаю салфетку, чтобы стереть пятно, но, честно говоря, меня больше волнуют мои вафли, которые уже подгорают в вафельнице. Скоро соберется толпа с поезда, и у меня нет ни малейшего желания толкаться с ними – с их нечищеными зубами и дурным настроением.

– Понимаю, момент неподходящий, – говорю я Спеннеру, который собирается выйти из-за прилавка и схватить либо Свистуна, либо письмо с большущим клубничным пятном, но я голодная, поэтому говорю ему: – Мои вафли.

Он останавливается на полушаге и дает Свистуну шанс спастись бегством. Он сердится, это я вижу, но я не знаю, на меня, на Свистуна или из-за джема на судебном постановлении, на Хлою или на вафли. Не знаю, я в этом плохо разбираюсь. Но он уже овладел собой, возвращается за прилавок и открывает вафельницу. Вафли подгорели. Он начинает заново, а это неприятно, потому что время-то идет.

– Они не вправе сделать то, что здесь сказано, – говорю я наконец, – они не могут помешать тебе видеться с дочерью.

– Я знаю, – говорит Спеннер, – твержу это уже несколько месяцев. Сначала Хлоя не подпускала меня к ней, а теперь она хочет оформить это через суд. Я не затевал драку на крестинах, ее парень-педофил ударил меня, а не наоборот. Я ответил только потому, что он первым начал. А вспоминать про нападение с побоями – это же было сто лет назад, еще до того как я познакомился с Хлоей, – это удар ниже пояса. Мне было девятнадцать, давно это было, я уже отсидел. Я ни разу не поднимал руку на Хлою или Ариану и никогда не подниму. – У него голос дрожит, он отворачивается, чтобы взять себя в руки.

На вафельнице загорается зеленый огонек. Спеннер все еще пытается овладеть собой, желваки так и ходят, но я не могу допустить, чтобы вафли снова подгорели. А то придется задержаться, а у меня график, распорядок дня. Мне не по себе, когда он нарушается. А еще надо папе позвонить.

– Мои вафли, Спеннер.

– Да, прости, – говорит он, опустив плечи, и поворачивается к вафельнице. – Просто неудачный день, понимаешь?

Я кладу постановление суда на прилавок. Спеннер вручает мне кофе и вафли, завернутые в газету, или это пекарская бумага, похожая на газету. Он забыл посыпать пудрой. Синяк под глазом прошел, но я-то знаю, что он был там, и, наверное, поэтому я все еще вижу его. Должно быть, так случается, когда давно общаешься с человеком. Помнишь про все синяки и ссадины, которые когда-то у него были, и видишь их, даже когда их давно уже нет.

– Вот, дай ему, когда будешь уходить, ладно? – говорит Спеннер устало, протягивая мне пончик без джема.