Вести с полей

– Вова, он же одессит коренной, старый, – Данилкин засмеялся и по шеке себя стукнул. Видимо, и комары долетели сюда с озера.– Он всегда так говорит. И на работе, и дома, и в гостях. Сёма в войну после эвакуации опять в Одессу- маму вернулся.  Так летом в сорок четвертом  из-за границы наши офицеры часто в Одессу приезжали. Из разных стран. Ну, оттуда, где воевали. И везли всё, что в загранке под руки подворачивалось. Приёмники, бритвы электрические, фотоаппараты. Вот Сёма как-то с ними повязался. Сперва себе набрал отличную технику. «Цейс», например. Идеальной просветлённости объектив. Ну, а потом спекулировать начал фотокамерами. В сорок пятом его отловили на этом деле, судили. Ну и приговор был не шибко злой.  Три года лагерей в Казахстане. Отсидел и остался в Кустанае. Сперва в «Жилкоммунхозе» фотомастером пристроился. Потом в газету «Сталинский путь» карточки свои стал носить. Везде снимал после работы. Город, Тобол, людей в труде и на отдыхе. И через пару лет его взяли фотокорреспондентом. После смерти Сталина газета называлась уже «Ленинский путь». Сёма позвал из Одессы дружка своего Яшу  Зусмана. Тот писал толково. И так прижились у нас ребятки. Сейчас постарели оба. Но они – коренные Одесситы. Родом ещё из той старой Одессы, где еврейско-одесский говор был уникальным и неповторимым. С юмором и с непревзойдённым, оригинальным шармом. Так что, Семён Абрамович сейчас не выпендривается. Он так живет. Это его родной и дорогой ему язык. Вот так, примерно, Вова.

– Надо же! – почесал затылок Самохин. – Красота-то какая. Не язык, а пение жар-птицы!

– Песня одесских соловьёв! – Данилкин шлёпнул себя по щеке ещё раз. -Откуда, бляха, комары? Ну, пошли обратно.

Все трактористы, сеяльщицы, девушки с борон и шофера залегли кто куда. Как-то разыскивали под машинами или делали тень из брезентовых кусков да ложились вздремнуть. Моргуль достал из большой кожаной сумки, где лежали фотокамеры, соломенную шляпу, лег на спину и накрыл шляпой лицо. До начала великой имитации трудового героизма оставалось часа три времени. Можно было всё это время настраиваться, делать солидное выражение лиц, обветренных и строгих. А можно было и хорошенько вздремнуть. Что все, включая Данилкина, с удовольствием и выбрали.

Директор примостился к боку Семёна Абрамовича и тихо сказал.

– Ты, Сёма, тоже поспи часика три. Работы-то много.

– Знаещь, Гриня, а я в отпуске был в феврале. Редактор единственное пустое время таки нашел под меня. Да шоб я так был здоров! И я, ты знаешь, зимой не поехал в Одессу. Мне больно не иметь видеть живых каштанов. Я… Это…

В Москву с внучкой… Да…Мавзолей ей смачно показал.  Где я и сам имел видеть того вечно живого Ленина таки да в гробу.

После этих слов, растянутых минуты на три, он сонно опустил руку Данилкину на грудь и провалился в сон, который и водку из души на жаре вытопит, и на дело настроит как хороший камертон знакомого скрипача Одесской филармонии Лёвы Фраермана..

***

Да и не так уж лениво проскакали часовые и секундные стрелки по кругу на часах прикорнувших деятелей искусства и сельского хозяйства. Удивительно, но случайному прохожему, которого, конечно, и придумать-то трудно в это время и этом месте, было бы в тиши безветренной как шуршат механизмы часов «слава», «победа» и «ракета». Шуршат и напоминают шелест колосьев пшеницы, который скоро уже начнет шевелить воздух степной.

– Батальон, подъём! К бою! – так закричал в командирском голосовом регистре Григорий Ильич. Директор Данилкин. Он уже возвышался над полёгшими телами, крутил кепку козырьком назад, то есть в рабочее положение, и крутил телом, разбросив руки. Разминал позвоночник и прочие кости.

Из-под тракторов, сеялок, накрытых брезентом, стали выползать крестьяне полусонные, вываливались из кузовов автомобилей, тоже прикрытых пологами из плотной серой ткани «туальденор», которая не давала на посевной семенам сыпаться в грязь на кочках.

– Сёма, надо работать начинать, – Данилкин стал нежно колыхать туда-сюда пухленькое тело мастера фотодела.

– Ша! – с трудом возвращаясь в действительность, проборомотал Моргуль Семён Абрамович. – Смачное на всех утро, хотя и вечер! Шоб мы все так были здоровы. С работы кони дохнут, но дешевле для здоровья не знать за эти мансы.

  Он поднялся. Зевнул глубоко. Нацепил на себя всю утварь свою техническую и поманил к себе пальцем Серёгу Чалого и Артемьева Игорька.

– Рации мают все?

– Все, – приложил руку к козырьку засаленной кепки своей Игорёк.

– Тогда кидаем балабонить и суём по стременам свои больные ноги. Я поеду на том трёпаном лимузине в кузове. И всем в рации слухать, чего я несу вместо молчать и фотографировать. И шоб никто не прикидывался тут большим мастером предсказывать погоду на вчера. Дядя Сёма сам знает, что таки да, а что голимый геволт. И шоб по ходу дела не перечить!  Всё будет в темпе вальса, если никто с вас не захочет побежать впереди тротуара. Просто распустите уши веером и слухайте дядю Сёму и его друга Григория Ильича, вашего паровоза.

Данилкин отвел его к машине и с шофером вместе завалили Моргуля в кузов.