Вести с полей

Грустно летом в степи. И солнце вроде есть. И ковыль плещется волнами серебренными богато и ярко. Птицы поют песни свои разные, бегая между серыми, желтыми и фиолетовыми травами, твердыми как карандаши. Они едят жучков, уцелевшие жучки едят  грибницу, корни и упавшие семена трав, а травы только пьют, с огромным трудом высасывая из почвы скупые, как мужские слёзы, капли воды. Дымка сиреневая ясными днями всегда плавает над сухой тусклой землёй, напоминая всем, кто понимает, что это невидимые испарения влаги так глядятся под солнцем. Они висят мельчайшей моросью в метре над степью и, охлаждаясь снизу, ссыпаются под корни трав, помогая жить всему, что растёт, ползает и бегает в этой низкой, но труднопроходимой чаще. Кобчики, соколы миниатюрные, с силой швыряют свои хищные тела ввысь и роняют их в смертельное пике, чтобы ожить в метре от травы и выхватить из неё либо змею маленькую, или мышку, не успевшую соскользнуть в норку. Но если смотреть на степь издали, с дороги, продавленной в траве грузовиками, то не увидишь никакого движения. Даже ковыль со ста метров смотрится белым, как упавшее с неба облако, пятном. И вроде бы нет жизни в степи. Оттого и грусть. Хотя  и понимаешь, что жива земля, но просто Господь положил её сюда, в пустошь, до края Земли развалившуюся. Может, в наказание. Может для воспитания сил особых смирения и терпения. Никто не ведает желаний сил небесных.

  Потому никто из людей, которым выпало по судьбе жить в степи, просто так, погулять и цветочки потоптать, не ходил в чисто поле целинное. Только накосить жесткой травы для коров да овец, лошадям припасти корм и себе наломать для бани веников из арчи. Гулял народ летом по полям хлебным. Кто просто любовался тем, что выросло из ими же посеянного. Агрономы копались под корнями пшеницы и ржи, терли меж пальцами колоски, нюхали растертые в молочную жижу зерна молодые и было им хорошо от предчувствия урожая достойного и спокойного житья зимой. Один только Игорь Сергеевич Алипов, агроном «альбатросовский» бродил двадцать четвертого июня шестьдесят девятого года по родимому полю с высокой «Саратовской» пшеницей, не нагибаясь к колосьям. Он нёс над охрой поля своё лёгкое тело и красивое лицо с выражением поэта, на ходу рождающего шедевр в пятистопном ямбе. Был у Алипов Игоря необычный и не простой сегодня день. После обхода в три часа выписывали из кустанайской областной больницы его жену Наталью. В полдень он собрался за ней выехать, но тяжесть на сердце упросила его очистить совесть и набраться крепости духа именно на поле хлебном. Там, куда поместил он все силы свои, куда пролил пот и где жили его надежды. Валентина Мостовая, в которую он влюбился, полюбил и отнял у Кирилла, уехала на Урал, возвращаться, естественно, не собиралась, но оставалась любимой и желанной. Жену, отравившуюся от горести измены мужниной крысиным ядом и с трудом вылеченную, бросить он не мог. Любил другую, но совесть имел правильную и оставить калеку с детьми эта совесть  ему не позволила.

Сульфат таллия, который входит в состав  яда, гадкая штука. Последствия тяжкие даже после добротного лечения. Наталью он сегодня заберёт с печеночной недостаточностью и кровь её в случае раны случайной, даже и маленькой, сворачиваться будет плохо и долго. То есть, жизнь семейная изменилась теперь не только довесками вины и обиды, но и опасностью умереть просто по неосторожности или забывчивости. Есть нельзя теперь то, к чему привыкла, пить тоже не всё можно, тяжелое – не поднимать, быстро не ходить и нервы не трепать. А как их теперь не трепать после трагедии семейной, которая прощается, конечно, но не забывается – ни Игорь не знал, ни Наталья. Понимала в этом только тётя Соня Данилкина.  Которая и поехала готовиться к инструктажу мужа и жены как раз тогда, когда его «Москвич» выскочил на трассу Кайдурун – Кустанай.

Врач долго говорил что-то Наталье, давал ей разные бумажки с рецептами и настраивал оптимистически. Игорь мялся в сторонке с сумкой в руке и незажженной папиросой во рту. Он волновался  и чувствовал, что ужасаться своему предательству и ужасному положению жены  он по-настоящему начал только сейчас. То ли больничные стены давили на психику, то ли близость обязательного трудного разговора и призрачность полного прощения. Но нехорошо было на душе у Алипова, хотя, вроде, и радость имелась. Поправилась ведь Наталья, а могла помереть. Но и другое чуял он нутром. Не будет больше ни радости в доме, ни праздников, да и добрые отношения снова придется вылепливать как снеговика, отмораживая пальцы и пытаясь не пускать холод в души свои.

Ехали обратно с разговорами да прибаутками, которые выдавливались из обоих трудно, струйками тонкими, как фарш из старой мясорубки.

– Дети-то как там? Не балуются? Лену слушаются? – тихо спрашивала Наталья.

– Ну! – восклицал Игорь Сергеевич. – Скажещь тоже! Дети у нас – золото. В хоре на девятое мая лучше всех пели! А Ленка говорит всё время: – Вот бы мне таких родить!