Ветер чужого мира

Пока они работали, мы с Парсонсом шатались вокруг лагеря. Он собирал образцы почвы и пытался классифицировать травы – безуспешно, потому что разновидность травы тут была ровно одна. Еще Парсонс черкнул что-то в погодном дневнике, сделал анализ воздуха и попробовал составить экологический отчет, но тот вышел неприлично коротким.

Я же искал насекомых, но находил одних только пчел, да и тех рядом со стадами. Высматривал птиц, но их не было. Два дня кряду пролежал на пузе у ручья, пялился в воду, но не заметил никаких признаков жизни. Нашел мешок от сахара, приделал к нему петлю и еще два дня бродил по ручью с импровизированным неводом, но ничего не изловил – ни рыбешки, ни рака, вообще ничего.

К тому времени я готов был признать, что Кемпер оказался прав.

Фуллертон ошивался неподалеку, но мы не обращали на него внимания. Любой Студент постоянно ищет что-то сокрытое от простых смертных, и остальных это жутко бесит. Меня, к примеру, это бесит уже двенадцать лет.

Ближе к вечеру второго дня рыбалки Фуллертон подошел к ручью – посмотреть с берега, как я корячусь со своим неводом. Должно быть, стоял так какое-то время, пока я его не заметил.

– Тут ничего нет, – сказал он таким тоном, словно всегда это знал – а я, дурак, не знал.

Я оскорбился, и не только по этой причине.

Вместо обычной зубочистки Фуллертон жевал травинку – то правыми зубами пожует, то левыми.

– Выплюнь траву! – крикнул я. – Сейчас же, дурень!

Он озадаченно посмотрел на меня, выплюнул травинку и промычал:

– Никак не запомню. Видишь ли, это моя первая вылазка…

– А то и последняя, – в сердцах брякнул я. – Как будет минутка, спроси у Вебера, что стало с парнем, который сорвал листик и сунул его в рот. Да, рассеянность. Конечно, сила привычки. Но это не повод для самоубийства.

Фуллертон оцепенел.

– Теперь запомню, – сказал он.

Я стоял, смотрел на него и даже слегка жалел, что так жестко с ним обошелся. Но иначе было нельзя. Рассеянный человек, сам того не желая, способен покончить с собой сотней разных способов.

– Что-нибудь нашел? – спросил я.

– Все это время наблюдал за животными, – ответил он. – Есть у них одна странность. Поначалу я не мог сообразить какая…

– Странностей у них хоть отбавляй. Хочешь, перечислю?

– Я не про это, Саттер. Не про разноцветную шкуру, не про кусты, что на ней растут. Я про другое. Наконец-то я понял, что у них нет детенышей.

Само собой, Фуллертон был прав. Как только он об этом заговорил, я тоже сразу вспомнил. В стадах не было телят, или как их правильнее назвать? Пусть будут телята. Мы видели только взрослых животных. Но это не означает, что телят и вовсе нет. Это означает лишь, что мы их пока не видели. То же самое относится к насекомым, птицам и рыбам, в этом я был уверен. На планете они есть, просто мы их еще не обнаружили.

Тут меня посетила запоздалая мысль: приметив отсутствие телят, Фуллертон сделал выводы в пользу своих безумных фантазий. Он нашел, что искал. По крайней мере, думает, что нашел.

– Совсем ты спятил, – заявил я, не скрывая раздражения.

Он все смотрел на меня, и глаза сияли, как у ребенка на рождественском утреннике.

– Рано или поздно это должно было случиться, Саттер. Здесь или где-то еще.

Я выбрался на берег и встал рядом с ним. Взглянул на свой горе-невод, зашвырнул его в воду, дождался, когда он пойдет ко дну, и предупредил Фуллертона:

– Будь благоразумен. У тебя нет доказательств. Никакое это не бессмертие. А если даже и так, это тупиковый путь. Никому ничего не рассказывай. Иначе по пути домой обсмеют так, что со стыда сгоришь.

Не знаю, зачем я тратил на него свое драгоценное время. Он упрямо пялился на меня, и в глазах у него по-прежнему горел жуткий триумфальный огонь.

– Сам я буду нем как рыба, – пообещал я. – Не проболтаюсь.

– Спасибо, Саттер, – ответил он. – Ценю.

Сказано это было таким тоном, что я понял: имей он возможность убить меня на месте, сделал бы это без раздумий и с большим удовольствием.

Мы потащились в лагерь.

Лагерь был вылизан до блеска.

Ошметки туши убрали, а стол отскребли так, что в него можно было смотреться, словно в зеркало. Парсонс готовил ужин, распевая одну из своих любимых похабных песенок. Остальные трое сидели в походных креслах, потягивали что-то спиртное и снова были похожи на людей.

– Все путем? – спросил я, но Оливер помотал головой.

Фуллертону налили стаканчик, и он взял – без особенной благодарности, но хотя бы не отказался. Похоже, наш Студент тоже начинал превращаться в нормального человека.

Мне не предложили. Знали, что мне нельзя.

– Значит, у нас что-то дельное? – спросил я.

– Вроде бы да, – ответил Оливер. – Это и впрямь универсальная скотина, ходячее меню. Несет яйца, дает молоко, даже мед делает. Шесть видов красного мяса, два – птичьего, один – рыбьего и еще парочка неизвестно каких.

– Яйца? – повторил я. – Молоко? Стало быть, эти твари размножаются?

– Само собой, – сказал Вебер. – А ты как думал?

– В стадах нет молодых особей.

– Может, где-то есть ясельные зоны, – проворчал Вебер. – Куда взрослые инстинктивно загоняют своих телят. Где-нибудь подальше от любопытных глаз.