Ветер сквозь замочную скважину

— Все в нем, все, что у меня есть. Лысый знал, что к Широкой Земле мне позарез нужно серебро, так ведь? Скоро приедет старый добрый Сам Знаешь Кто и протянет руку, — Келлс сплюнул себе промеж изношенных сапог, — а виновата во всем твоя ма.

— Моя ма? Почему? Разве ты сам не хотел на ней жениться?

— Попридержи язык, пацан, — Келлс глянул вниз и, казалось, удивился, увидев кулак там, где за секунду до этого была ладонь. Разжал пальцы. — Мал ты еще, ничего не понимаешь. Когда подрастешь, поймешь, как бабы мужиками вертят. Давай возвращаться.

На полпути к сиденью возницы он остановился и посмотрел на мальчика поверх сундука:

— Я люблю твою маму. Пока это все, что тебе надо знать.

А когда мулы затопали по главной улице деревни, добавил: «Папку твоего я тоже любил. Как же я по нему скучаю. Скучаю по нашей работе в лесу. По Мисти и Битси, на которых он ехал впереди меня по тропе. Без него все уже не то.

При этих словах сердце Тима, хоть и с неохотой, потянулось к этому большому, ссутуленному человеку с поводьями в руках, но не успело это чувство окрепнуть, как Большой Келлс снова заговорил.

— Хватит тебе ходить к этой Смак, с ее цифрами и книгами. Странная она. Вуаль, припадки и все такое. Как она умудряется задницу подтирать, когда посрет, для меня загадка.

Сердце у Тима в груди словно бы захлопнулось. Он любил учиться, и он любил вдову Смак, вместе с вуалью и со всеми припадками. Его возмутило, что отчим говорит о ней так жестоко.

— А что тогда я буду делать? Ездить с вами в лес? — он представил себя в папиной повозке, запряженной Мисти и Битси. Это было бы неплохо. Совсем неплохо.

Келлс коротко хохотнул.

— Ты-то? В лес? Да тебе еще двенадцати нет.

— Мне будет двенадцать в следующем м…

— Да даже когда ты будешь вдвое старше, то все равно не сможешь рубить дерево на Железной тропе, потому как ты пошел в мать, и быть тебе Малышом Россом всю твою жизнь.

Он снова хохотнул, и Тим почувствовал, как при звуке этого смеха у него загорелось лицо.

— Нет, парень, я уговорился, чтобы тебя взяли на лесопилку. Складывать доски в штабель — на это у тебя силенок хватит. Начнешь работу сразу после жатвы, до того, как выпадет снег.

— А мама что говорит? — Тим постарался, чтобы в его голосе не прозвучало смятение, но это ему не удалось.

— А ее мнение никого не волнует. Я ее муж, стало быть, и решать мне, — он хлестнул вожжами по спинам еле бредущих мулов. — Н-н-но!

Три дня спустя Тим отправился на деревенскую лесопилку с одним из мальчишек Дестри. Парня звали Виллем, а за бесцветные волосы его прозвали Соломой Виллемом. Обоих наняли складывать доски, но еще некоторое время мальчишкам работы не найдется, да и потом, на первых парах, работать они будут самое большее полдня. Тим взял с собой папиных мулов, которым не помешало бы размяться, и домой они с Виллемом бок о бок ехали верхом.

— Ты ж вроде говорил, что твой новый отчим не пьет, — сказал Виллем, когда они проезжали Салун Гитти. Днем его наглухо закрывали, и над салунным пианино никто не издевался.

— Не пьет, — сказал Тим, но вспомнил свадебную вечеринку

— Точно? Тогда, кажись, вчера ночью чей-то другой отчим выполз на рогах из вон той уклеечной. Рэнди, брат мой старший, видел, как тот блевал у привязи для лошадей. Нализался, видать, как стрекозел — сказав это, Виллем щелкнул подтяжками, как делал всегда, когда считал, что отмочил отменную шутку.

«Надо было отправить тебя домой пешком, чертов дебил», — подумал Тим.

Той ночью мать разбудила его снова. Тим потянулся в кровати, скинул ноги на пол и замер. Голос Келлса был тихим, но и стена между комнатами была тонкой.

— Заткнись, женщина. Если ты разбудишь пацана и он придет сюда, я тебе еще больше наваляю.

Ее плач прекратился.

— Я просто сорвался, только и всего. Ошибка вышла. Я зашел с Меллоном выпить имбирного эля и послушать про его новый участок, а кто-то поставил передо мной стакан джакару. Я его и опрокинул — даже понять не успел, что пью, ну, и понеслось… Больше такого не будет. Даю слово.

Тим снова улегся, надеясь, что это правда.

Он смотрел на невидимый в темноте потолок, слушал уханье совы и ждал, когда придет сон или наступит рассвет. Ему казалось, что если в брачную петлю с женщиной становится не тот человек, то из петли она превращается в удавку. Он молился, чтобы это оказался не их случай. Он уже знал, что не сможет хорошо относиться к новому мужу матери, не говоря уж про то, чтобы полюбить его, но, возможно, его матери под силу было и то, и другое. Женщины — они другие. У них сердца больше.

Тим все еще перебирал эти тягучие мысли, когда рассвет окрасил небо, и его наконец сморило. В тот день синяки обнаружились на обеих маминых руках. Похоже, столбики кровати, которую она теперь делила с Большим Келлсом, совсем распоясались.