Ветер сквозь замочную скважину

Полная Земля, как водится, уступила место Широкой Земле. Тим и Виллем-Солома пошли работать на лесопилку, но только на три дня в неделю. Десятник, порядочный сай по имени Руперт Венн, сказал им, что они смогут работать подольше, если зима выдастся не сильно снежная, и зимний улов будет хорошим, — он имел в виду стволы железного дерева, которые привозили Келлс и другие лесорубы.

Синяки у Нелл сошли, а улыбка вернулась на ее лицо. Тим решил, что улыбка эта стала более сдержанной, чем раньше, но лучше уж такая, чем никакой. Келлс запрягал своих мулов и ездил по Железной тропе, и хотя участки, которые они с Большим Россом застолбили, были хорошие, партнер для него все никак не находился. Поэтому и древесины он привозил меньше, но железное дерево есть железное дерево, и за него всегда можно было взять хорошую цену, к тому же кусками серебра, а не бумажками.

Иногда Тим думал — чаще всего в то время, как катил доски в один из длинных сараев лесопилки, — насколько лучше была бы жизнь, если бы его отчим напоролся на змею или вервела. А то, может, и на вурта — этих злющих летучих тварей называли еще «птица-пуля». Одна такая прикончила отца Берна Келлса — пробила в нем дыру насквозь своим твердокаменным клювом.

Тим с ужасом гнал от себя эти мысли, в изумлении обнаружив, что в его сердце есть уголок — темный, мрачный уголок, — для таких вещей. Отцу было бы за него стыдно — в этом Тим не сомневался. Может, ему и есть стыдно: ведь кое-кто говорит, что те, кто достиг пустоши в конце тропы, знают все тайны, которые живые скрывают друг от друга.

По крайней мере, от его отчима больше не несло граффом, и никто — ни Виллем-Солома, ни еще кто-нибудь — не рассказывал ему, как Большой Келлс вываливается из забегаловки, когда старик Гитти уже запирает двери.

«Он дал слово, и он его держит», — думал Тим. — «И столбик маминой кровати перестал безобразничать, потому что синяков у нее больше нету. Жизнь налаживается — вот о чем надо помнить».

Когда он возвращался с лесопилки в свои рабочие дни, ужин уже стоял на плите. Большой Келлс приходил позже, останавливался у источника между домом и сараем, чтобы смыть опилки с рук и шеи, потом поглощал свой ужин. Ел он помногу, просил добавки не по одному разу, и Нелл шустро ее приносила. Делала она это молча, а если и заговаривала с мужем, то в ответ слышала только мычание. Потом он уходил в гостиную, усаживался на свой сундук и курил.

Иногда Тим поднимал глаза от грифельной доски, где решал задачи по матьматике, которыми его по-прежнему снабжала вдова Смак, и видел, что Келлс пристально смотрит на него сквозь дым от своей трубки. От его взгляда Тиму становилось не по себе, и он начал выходить со своей доской во двор, хотя в Листве становилось холодно, и темнело с каждым днем все раньше.

Как-то раз его мать вышла из дома, присела рядом с ним на крыльцо и обняла его за плечи:

— На будущий год ты вернешься в школу к сай Смак, Тим. Это я тебе обещаю. Я уж его уговорю.

Тим улыбнулся и поблагодарил ее, но он знал, что ничего этого не будет. На будущий год он по-прежнему останется на лесопилке, только к тому времени подрастет и сможет не только складывать доски в штабеля, но и таскать их, и времени на задачки у него будет меньше, потому что работать он будет пять дней в неделю, а не три. Может, даже шесть. А еще через год он будет не только носить доски, но и строгать их, а потом — орудовать подвесной пилой, как взрослый. Пройдет еще несколько лет, и он в самом деле станет взрослым, и домой будет возвращаться таким усталым, что на книжки вдовы Смак не останется сил, даже если она все еще будет готова ему их давать, а премудрости матьматики выветрятся у него из головы. Этому взрослому Тиму Россу, может быть, будет хотеться только одного — проглотить кусок мяса с куском хлеба и завалиться спать. Он начнет курить трубку и, возможно, пристрастится к граффу или пиву. Он будет наблюдать, как улыбка матери становится все бледнее; он увидит, как из ее глаз пропадут искорки.

И за все это надо будет сказать спасибо Большому Келлсу.