Ветер сулит бурю

О своих чувствах. О перемене, происшедшей как в ней самой, так и в ее мыслях за каких-нибудь несколько месяцев. Только на прошлое Рождество покинула она родной дом, а сейчас ей казалось, что с тех пор прошла целая вечность. «Неужели человеческий мозг так устроен, что стоит раз забыть, и приходит равнодушие?»

Что ж, может, и нет ничего удивительного в том, что она начала забывать. Нельзя же думать об одном до бесконечности. Поэтому, задумав уехать, она стала бессознательно стремиться туда, где ей было бы легче забыть. Легче всего забывать там, где много людей. Столько людей, что голова кругом идет. Так было вначале. А потом нужно было разбираться, что эти люди из себя представляют, запоминать их имена, определять профессии, прислушиваться к их разговорам. Трудно было представить Комина среди всего этого, так что его образ, воспоминание о нем пришлось убрать в дальний уголок памяти и только иногда заглядывать в этот уголок. Но по мере того как она напрягала все силы, чтобы разобраться в этой новой и непонятной жизни и найти себе в ней место, она заглядывала туда все реже.

И теперь все это сказалось на ней.

Высокий молодой человек со светлыми волосами, проходивший через сквер, заметил происшедшую в ней перемену.

Он увидел на скамейке молодую женщину с каштановыми волосами, шелковистыми волнами спускавшимися до самых плеч. Рассмотрел чистый овал лица с той стороны, где волосы были зачесаны за ухо и которая была обращена к нему, четкий подбородок, прямую линию лба и носа, чуть приоткрытые губы. Она сидела прямо, уронив руки на колени. От этого скрадывалось очертание груди и подчеркивалась линия бедер и ноги. «Очень мила, — подумал он, подходя, и только тут узнал ее. — Не может быть! Да это же приятельница Мико! Но ведь в прошлый раз она, бедненькая, была так бездарно одета». Ясные глаза он заметил еще тогда, но платье на ней сидело, будто его жестянщик впотьмах выкраивал. Сейчас ничего кустарного в ней не замечалось. Кроме губ, лицо было не накрашено. Сквозь золотистый загар пробивался легкий румянец. И когда он, подойдя к ней вплотную, остановился, и его тень упала на нее, и она подняла глаза, он подумал, что она стала совсем другой. Поразительно интересное лицо. Было что-то особенное в ее ясных глазах, в ямочке на подбородке. Пережитые страдания одухотворили ее, придали взгляду какую-то проницательность, положили темные тени под глубокими глазами. Она слегка улыбнулась ему; и он разглядел ее зубы.

— Здравствуйте, — сказала она.

— Так это вы? — сказал Томми.

— А вы думали кто? — вопросом на вопрос ответила она.

— Вы сильно изменились, — сказал он, садясь, и положил одну руку на спинку каменной скамьи, а другой поддернул кверху складку на брюках.

Костюм на нем был хороший, коричневый габардиновый; его цвет очень шел к его выгоревшим светлым волосам.

— Все мы меняемся, — сказала она.

— Да, но не в такой степени, — сказал Томми. — Когда я вас видел в последний раз, вы были прямо с автобуса. Мико был с вами. Помните, около почты?

— Помню, — сказала она. — Я с тех пор успела много раз побывать у вас дома. Я вас там никогда не встречала.

— Это упрек? — спросил он.

— Нет, конечно, — сказала она. — С чего бы я стала вас в чем-то упрекать?

— Действительно, с чего бы? — сказал он. — Что вы здесь делаете?

— Сижу, — сказала она. — Смотрю, как лодка Мико возвращается домой. Думаю.

— Ах да! — сказал он, отвел глаза от ее лица и посмотрел на море. — Вот и они. Горе-работники.

— Почему вы так говорите? — спросила она с неподдельным удивлением.

— Замечание надо понимать в буквальном смысле, — сказал он. — Работают как каторжные, а, кроме нищеты и горя, ничего не видят. Что это за жизнь? Вот это я и подразумевал.

— Они думают иначе, — сказала она. — Это полезная жизнь.

— А что в ней полезного? — спросил он.

— Ну, как вам сказать? — ответила она. — Они работают. Трудом свой хлеб зарабатывают.

— Извините, — сказал он. — Но это не работа. Это каторга. Каторжный труд всегда непроизводителен. Вы думаете, я не работаю?

Она повернула к нему глаза. В них чувствовался легкий холодок.

— Откуда мне знать, — сказала она. — Я о вас вообще никогда не думала.

— А-а… — сказал он. — Неужели о брате Мико никогда не заходило речи?

— Ваша мать говорит о вас, — сказала она.

— Да, — сказал он. — Она-то говорит. Остальные нет. Они меня недолюбливают. Мико меня не любит. Конечно, вам об этом говорить нет надобности, не так ли?

— Не понимаю, о чем это вы, — сказала она. — Из слов Мико можно заключить, что он гордится вами. Просто у вас другая жизнь, и вы отошли от них, вот и все. Им нравится, что кто-то из их семьи преуспевает. А вы преуспеваете?

— Почему вы это спрашиваете? — спросил он.

— Да потому, — сказала она, — что если вы действительно преуспеваете, то чего, казалось бы, вам беспокоиться, кто и что о вас думает.

Он поджал губы, даже со скамьи привстал. Она думала, что он собирается уходить, и обрадовалась этому. Он показался ей на редкость самодовольным молодым человеком. Однако он снова сел и повернулся к ней. Брови у него были нахмурены.