Ветер Трои

Он и язвил себя, и ядовито над собой смеялся, но все-таки смирился с тем, что так и будет там стоять и ждать, когда из дома, что напротив, кто-то выйдет или, напротив, в него кто-нибудь войдет.

Но никто не выходил и не входил; казалось, что в ветвях над головой скоро иссякнут листья, но никто нигде не появлялся; казалось, уже можно было не стесняться и не опасаться посторонних глаз – их просто не было нигде… Лишь ближе к вечеру, когда по крышам одинаковых домов за убранное, будто бы выбритое поле скатилось солнце и словно бы приполз, взъерошив палую листву в ногах, прохладный рыхлый ветер, притом что выше воздух оставался тёпл и неподвижен, – на дороге вдоль домов стали появляться люди: не часто, не подряд, с томительными перерывами.

Первым проехал велосипедист с зелеными фонариками, размазанно светящимися в быстрых спицах колес. Медленно прошла завитая старушка в баскетбольных шортах, с тремя таксами на тонких поводках – их тени чуть потявкивали, протекая с сухим шорохом мимо убежища Тихонина. Протарахтели на скейтбордах два подростка, закладывая вдвоем крутые повороты от обочины к обочине и при этом крепко держась за руки… Когда стемнело и медленно, чуть не задев Тихонина, мимо него проехала полицейская машина с многозначительно поворачивающимся маяком на крыше, он понял, что пора совсем исчезнуть, и на затекших ногах двинулся в сторону автобусной станции. Там был и молл; продавцы его охотно вступили в разговор с любезным незнакомцем с медной сединой; обаяние Тихонина сработало, и он без нашей помощи добыл адрес электронной почты Марии, на который моллом регулярно отправлялась информация о наличии тех или иных товаров.

Тихонин написал Марии из Москвы. Напомнил о себе и дал понять, что был бы рад с ней повидаться. Добавил к слову, что вспоминает о ней часто, а как вспоминает, долго о ней думает.

С той самой ночи, как Тихонину на мейл пришел ответ, он про себя и вслух твердил его как заведенный: «Я тебя не разлюбила, мой маленький прекрасный мальчик».

И это было лишь начало еженощной переписки. Вся она есть в нашем специальном файле; никто пока не выделил ее, чтобы нажать delete. Когда-нибудь потом она будет совсем доступна – если к тому времени потомки, с их вечной вожжой под хвост, вдруг не сотрут ее в мгновение ока; если не очистят память и от файла, и от всех ему подобных файлов; если и вовсе не отключат всюду электричество – тогда уже ничего нигде не будет.

Скажем одно: никто пока не знает, как письма оказались в этом файле за семью паролями, и приходилось слышать, будто среди нас есть семеро избранников, хранящих лишь по одному паролю каждый, но имена этих хранителей нам неизвестны. То немногое, за истинность чего мы все готовы поручиться, дошло до нас по воле самого Тихонина, в его же пересказе.

Где-то в середине мая девятнадцатого года Мария сообщила о своем решении вновь обрести его – теперь уже навеки.

Она доверилась ему и для начала доверила придумать, где им вдвоем устроиться, чтобы быть счастливыми и не унывать. Он первым делом развернул перед собой географическую карту мира, простился мысленно со всем своим пройденным маршрутом, непрямым и лишенным цели, – и прикинул кое-как, сверяясь с банковской историей, сколько было заработано в пути. Активы не впечатляли, но и не грозили нищетой, а что было накоплено – не обещало ренты по гроб жизни, но было достаточным, чтобы не в рассрочку, в любом не претендующем на роскошь из отмеченных на карте дивном месте огородить шматок пейзажа с видами, достойными повседневного взора Марии, – там выкупить или построить дом, внутри удобный и просторный, снаружи – сдержанный, не наглый, без вызова тому, что называют вкусом и традицией. Америка, крутые мегаполисы планеты – не подходили по обоюдному умолчанию. Россия не рассматривалась; Тихонин в письмах словно бы оправдывался, пусть Мария с ним не спорила: «Наша Россия хороша, и много в ней где хорошо жить, даже дышать в ней полной грудью, на ходу, на бегу да наспех, но в ней страшно укореняться: где не обрубит, там сгноит любые корни». Где и какой виделась Марии их будущая жизнь, она впрямую не высказывала; Тихонин даже полюбил вычитывать ее желания, как говорили раньше, между строк, – выуживать и находить в ее посланиях намеки, проговорки, догадываться о ее мечтах, ею самой, быть может, не определенных, и следовать своим догадкам.

Он догадался даже не мечтать о тропиках, в которых, правда, не бывал: кипящий жир солнца, липнущая сырость, эти слепящие цвета, все эти джунгли, где не продерешься сквозь колючки и лианы, а под ногами – то шипит, то что-то подозрительно елозит; все эти крики, вопли птиц и обезьян, и комары, и ливни по полгода – всё это, может, и прекрасно, но для тех, кто помоложе: «…а мы с тобой не то чтобы стары, но – годы, годы, годы», – он улыбался с грустью и растроганно, когда это писал, и она не стала спорить.