Ветер Трои

Письмо измучило Тихонина. Он было коснулся клавиши delete – но передумал и, письмо пока не отправляя, но и сохранив его, захлопнул ноутбук. На белой стене перед собой увидел черную панель телевизора. Взял пульт и принялся переключать каналы.

…Свет дня стал мягче, ленивый ветер, проснувшись где-то на холмах, уже проник с балкона в комнату – тепло оглаживало кожу, еще не освежая; цикады не смолкали, звон их был нестерпим, но и звал в сон… Тихонин без толку давил на кнопку пульта. Один греческий канал сменял другой: их английские названия вспыхивали и повисали в левом нижнем углу телеэкрана, сочащегося голубым пустым сиянием, но изображение нигде не появлялось, и, дождавшись надписи «no signal», Тихонин снова – и опять – давил на кнопку. Из-за неисправности антенны или каприза спутника все греческие каналы, даже местный «Corfu», оказались недоступны, все прочие – недосягаемы, кроме албанских. По одному из них шли новости, на другом – американский фильм, еще на двух, похоже было – классика албанского кино времен тирана-коммуниста Энвера Ходжи. И это было не кино – театр плавающих теней, где тусклый свет буквально в каждом кадре поглощался тусклой тьмой, и в этих черно-белых тусклых колебаньях тьмы и света передвигались по экрану усатые мужчины с ружьями, в папахах, иногда вздымая руки или ружьями грозя кому-то в горы, которые казались или были сумеречными декорациями, освещенные единственной и где-то спрятанной свечой. Когда Тихонину наскучило гадать: то был брак старой пленки или качество киносъемки времен Энвера Ходжи, – он погасил экран и начал засыпать, отплывая по теплой воде от илистого берега подальше – к середине реки, к желанному жуткому омуту, в прохладный звон и цокотание цикад…

Ему приснился Иоаннидис. С серых холмов, как сель, сходила черная толпа, текла и шла повсюду – по тропинкам, среди свинцовых трав и листьев; Тихонин сам был в той толпе, страшась удушья, но был он и над нею, в стороне, на склоне, и видел ее всю: все черные потоки греческой родни Фионы – тут замелькал в толпе, внизу, но оказался и вплотную рядом Иоаннидис; Тихонин оробел, но тут же рассмеялся, будто ношу сбросил, как только вспомнил, что он знал его всегда и никогда не забывал. Окликнул радостно, но Иоаннидис не услышал вдалеке, пришлось и в бок его толкнуть: «Эй, Иоаннидис!» – Тот отозвался: «А, это ты?.. И как тебе всё это?» – «Довольно грустно, – признался сам себе Тихонин, – но на то они и похороны. И очень жарко это все». – «Да, было жарко, – согласился Иоаннидис, – но теперь холодно». – «Да, верно, очень холодно. А я не обратил внимания». – «Очень холодно, – эхом отозвался Иоаннидис. – Сейчас бы темного вина с глюкозой». – «Ну вот! – обрадовался Тихонин. – Ты мне сказал о выпить сладкого албанского вина, и я тут же догадался, на кого ты так похож: на Побегалова, конечно; ты должен помнить Побегалова…» – «Но это я и есть, Тихоня, – ответил Иоаннидис. – Я был Побегаловым, пока не умер». – «Мне очень жаль». – «Все не так плохо. Я умер, как и надо, Иоаннидисом – и видишь, сколько собралось народу». Тихонин оглядел свинцовые холмы: «Но я не вижу Спиридония». – «Ты о святом? Его нельзя увидеть». – «Нет, я о нашем Спиридонии». – «Он где-то здесь, – заверил Иоаннидис, – но ты же слышишь эту музыку? Ее не звали, он ее совсем не терпит, и не захотел показываться». – «Конечно, слышу, – сказал ему Тихонин и услышал, и не захотел показываться: она текла, ползла с холмов, будто глюкоза. – Я понимаю Спиридония, – сказал он Иоаннидису. – Я ее помню. Два певца, две патоки, две мужские кошки…»

Ударил свет снаружи, и Тихонин, вмиг проснувшись, открыл глаза. Атанасио стоял над ним. По комнате, вздымая и опуская шторы, вовсю разгуливал прохладный ветер; дверь на балкон поскрипывала; там было темно, и цикад уже не было слышно. Откуда-то неподалеку текла и била в голову музыка, чем-то знакомая Тихонину…

– Хорошо отдохнул?

– Да, – сказал Тихонин. – Уже ночь?

– Скоро ночь, – ответил Атанасио. – Я сожалею: Спиридоний задержался на поминках… Дай мне свой мейл, я напишу тебе, когда он даст о себе знать, и вы с ним как-нибудь встретитесь.