Ветер Трои

«Тихоня, ты прекрасен! – ответила ему Мария. – И я уже сейчас, едва глаза закрою, представляю вид на крепость и на море из моего окна. Ты молодец, что взял квартиру с мебелью, и это ничего, что мебель тебе кажется безвкусной. К чему в начале новой жизни нервничать, тужить о быте и судорожно торопиться как-нибудь и наспех обставить голые стены? Лучше спокойно жить-поживать и потихоньку-полегоньку обзаводиться такой мебелью, которая мне глянется, – то есть искать и выбирать ее обдуманно, пока не поменяем всю. А то, что там под боком рыбный рынок, – это мне особый бонус от тебя, неизвестно за какие заслуги. Греческие названия рыб на этом рынке, тобою перечисленные, мне ничего пока не говорят, но это не беда. Я словно вижу этих рыб, когда закрываю глаза, а как они по-гречески, я быстро выучу, уж будь спокоен. В парк Монрепо и в гавань Алкиноя мы будем регулярно ходить пешком и там гулять, чтобы держать в тонусе наши стареющие кости (шучу!!!). И в Мараитике твоей (или она все же Маратеика?) хотя бы раз в ту гору с домиком мы обязательно поднимемся и там оглянемся вокруг – почему бы и нет? И вот еще, мой милый. Мы с тобой пока обходим стороной разную прозу жизни, и нас можно понять. Но сколько ты отдал за наше новое жилье? Возможно, ты у меня миллионер и для тебя это неважно – тогда можешь считать, что я спрашиваю просто так, из любопытства. Мне просто любопытно: много или мало?»

Задумавшись, Тихонин написал: «Квартира без рассрочки обошлась мне в 350 000 евро. Не знаю, много это или мало. Я разбираюсь в ценах, но я никогда еще не приценивался к счастью. Я не скажу, что мне не хватает денег, но не могу сказать, что я миллионер». Ответ был правдив, но выглядел уклончивым. Прислушавшись к себе, Тихонин стер его, не отправляя, и сам с собою вслух сказал:

– Мы обо всем поговорим при встрече, разве не так?

Воображая живо встречу, он бродил по старой Керкире из конца в конец, по своему новому жилью – из угла в угол. Опасаясь спугнуть счастье, он не решался прямо спрашивать Марию, да и самого себя спросить боялся, когда же этой встрече суждено случиться… Он и застрял на Корфу потому, что не представлял, как дальше быть: ждать Марию со дня на день или на время вспомнить о делах, но если так – то на какое время?.. Шли дни, Мария разговор сама не начинала, пришлось начать Тихонину, и он завел его издалека. Дела зовут его в Стамбул, потом в Россию, после в Киев, не исключен далекий перелет в Торонто, хотя Торонто под вопросом, и, возможно, до Торонто дойдет дело лишь зимой, под старый Новый год. «…Но как мне тяжело предположить, – пусть это только лишь предположение! – что после стольких лет разлуки мы и двадцать первый год двадцать первого века встретим порознь! А ты молчишь. Наверное, сама еще не все про себя знаешь. Но все же, как узнаешь, дай мне знать, пожалуйста, когда я наконец смогу тебя ввести в наши, с позволения сказать, чертоги».

«Тихоня! – был ответ. – Все сходится у нас удачно, и это очень хорошо, что у тебя дела в Стамбуле. Мне как раз нужно в Турцию, а именно в Трою. План таков: я очень скоро, в сентябре, пошлю тебе благую весть: “Встречай!” Ты меня встретишь в Стамбуле, и мы с тобою для начала вместе поедем в Трою. Твоя забота – проложить маршрут. С учетом, что я в Турции еще ни разу не бывала и многое хотела бы увидеть. Потом вези меня на Корфу и, так и быть, вводи в чертог. Я предвкушаю, мой Тихоня».

Тихонин сразу же отправился в Стамбул, где две недели предавался ожиданию. Как у него и раньше повелось, он жил там в Кадыкёе у Омера, одного из наших, оптового поставщика природных афродизиаков, сухофруктов и приправ на Гранд-базар и тонкого ценителя искусства каллиграфии. О делах Тихонина в Стамбуле мы не знаем толком ничего (Омер о них молчит) и обладаем лишь отрывочными сведениями о том, как он однажды поехал по неведомому делу на своей «тойоте» в Тузлу. То дело было вечером. Как нам Омер рассказывал потом, Тихонин, изнуренный предвкушениями и тревогой, от которых не спасала даже каллиграфия, вдруг пустился с ним, Омером, в такие откровенности, какие нам Омер не решился пересказывать – лишь утверждал, что каждый раз, когда Тихонин был готов разрыдаться, он, то есть Омер, подносил ему в горсти к ноздрям какую-то особенную смесь приправ, чтобы Тихонин, ими подышав, мог успокоиться. Мы не поверили Омеру, что Тихонин был способен на рыдание, но в остальном у нас сомнений нет.