Ветер Трои

– Я помню эту Крошку Доррит, но не скажу уже, как ее зовут, – сказал Тихонин. – И не к ней я ехал, а на похороны отца, которого зачем-то занесло в Ростов, и он там спился окончательно… Да, зайцем: не было билетов, а я боялся опоздать – и уговорил проводника. Он мне уступил свое купе, но при условии, что я спрячусь, если нагрянут ревизоры, и тогда ему придется туго. Они явились среди ночи, он разбудил меня и мигом запер в том чулане. Я полчаса – не всю дорогу! – спал стоя за железной дверью и помню этот жар от печки…

Мария подхватила:

– …Зато не опоздал и встретил на похоронах свою Крошку Доррит.

– Ты тогда только что уехала в Америку… Да, я с ней встретился, но больше не встречался.

– Спасибо и на этом… А Спешка-торопка? Это тоже ник. Она так усердствует, до того она старается, так из кожи лезет вон – она такое пишет о тебе, что мне лучше помолчать, я и молчу. – Мария помолчала. – Но вот Святая простота – нельзя сказать, что «пишет» – там всего лишь реплика в комментах, не помню уж к кому, возможно, к той же Крошке Доррит, – я даже выучила наизусть: Кончай, дура, не позорься и не выставляйся. Не ты ему дороже всех на свете, а Шен Фин, с этим никто из нас… или из наших, я не помню, – поправилась Мария, – никогда не станет спорить… – Мария исподлобья глядела на дорогу, вцепившись в руль. – А теперь скажи мне и пойми, что мой вопрос – не ревность, но что-то посерьезнее, поскольку это ведь вопрос всей нашей жизни: кто такая эта самая Шен Фин, которая тебе дороже всех на свете?

– Шен Фин – не женщина, – ответил ей Тихонин с радостью и грустью. – Шен Фин был мне самым близким другом. И как-нибудь я расскажу тебе о нем.

Мария попыталась усмехнуться:

– Выходит, зря я так страдала…

– А ты страдала? – Тихонину почудилось, что она готова заплакать – но уже через минуту она весело заговорила о Стамбуле…

Едва она, смеясь, призналась, что поначалу приняла Золотой Рог за сам Босфор, Тихонин все-таки решил поставить точку в неприятном разговоре, чтобы больше никогда к нему не возвращаться:

– Если я и ревновал тебя к кому-то – не как собственник, а как завистник, то есть ревновал по-настоящему, не инстинктом, а всем сердцем – так это твой отец, красавец-летчик, которого я так никогда и не увидел.

– Да, – отозвалась довольная Мария. – Отец мой был хорош собой, когда был в силе. Таджик…

– Я помню; ты мне говорила.

– …Причем таджик памирский; они все красавцы…

– Ты говорила.

– Я и сейчас скажу; а то – в кого бы я иначе?

– Он больше не летает? – спросил Тихони.

– В других мирах, – ответила Мария, посмотрев на него с изумлением. – Ты хоть представляешь, сколько ему?.. Его давно списали, и он затосковал. Я звала его к себе и забрала бы, но он надеялся себя найти. Где-то преподавал, с кем-то занимался ветеранскими делами, но ни с кем не уживался: он же горец! Со всеми вздорил, сжег себе здоровье, репортажи из Алеппо его добили. – Она поправила перед собой зеркальце заднего вида и деловито попросила: – И хватит отвлекать меня на грустное: я все-таки веду машину. Помолчим теперь.

Итак, они надолго замолчали, то есть освоились в пути, свыклись с дорогой и друг другом и не нуждались больше в том, чтобы поддерживать непрерывный разговор, – вот пусть себе и едут, и помалкивают; мы их потом догоним.

Стоял сентябрь двадцатого года, и это было время масок – их запасы до сих пор хранятся у самых бережливых и предусмотрительных из нас… Мы поснимали их зимой двадцать второго, когда, шагнув куда не зная, оказались в ином времени, настолько круто и кроваво взбитом, что пандемия стала неуместной и сама собой прошла, с чем мы молча согласились и о чем сам вирус, возможно, даже не догадывается. И похоже, скоро маски можно будет встретить разве лишь на одиноких стариках в толпе, из тех, что уже не доверяют собственному иммунитету.

Но вернемся в год двадцатый… Если у людей бывает счастье, то самыми счастливыми из них в ту пору были производители и поставщики нетканых тряпичных масок: их продукцию обязан был приобретать и неукоснительно использовать весь мир. И мы не знаем, почему Тихонин, человек множества удавшихся попыток, даже не пытался вступить в эту золотую реку – а ведь его, по слухам, звали. Сам он утверждал разное. То, по его словам, с ним сыграло злую шутку слишком уж живое воображение: «Я лишь представлю себе, как Шен Фин, будь он среди нас, с его несчастными больными легкими хрипит и задыхается под маской, так тут же сам под маской начинаю задыхаться», то – испугала тягомотина и скука: не привык Тихонин отдаваться делу монотонному, надежному, которое к тому же он не сам придумал и затеял… Может быть, оно и так, но, скорей всего, Тихонин по своему обыкновению предпочел остаться в стороне от общего большого дела, дабы оставить за собой свободу выбора и маневра. И, может быть, об этом он рассказывал Марии в кафе при автозаправке на шоссе Стамбул – Чанаккале.