Ветер Трои

В Памуккале измученный долгой немытостью и раздражением кожи, причиненным ему куском шерсти, заменившим ночью одеяло, Тихонин поднялся на гору и надолго окунулся в теплую воду Бассейна Клеопатры. Он не смог заставить себя задержаться в Памуккале даже ради обеда, продолжил путь голодным, словно спешил, – и даже решил оставить в стороне Лаодикею… В туристическое гетто подле Бахчедере он прибыл засветло и, как ни был голоден, первым делом отправился в душ и бассейн, чтобы освободиться от фантомного чувства нечистоты, в чем преуспел, и уже ничто не могло помешать ему спокойно поесть, мысленно нахваливая тамошнюю кухню:

«…Барабульча – она везде барабульча, зато спаржа здесь исключительная, десерты исключительные; я никогда не прощу себе, что ты их так и не попробовала».

Выспавшись на чистой простыне под бесшумным кондиционером, не спеша позавтракав в знакомом кафе по соседству знакомым лахмаджуном, Тихонин направил свою «шкоду» в Кушадасы.

«Я так и не сподобился рассказать тебе о Шен Фине, а он мне как-то говорил: “Все города, где ты бывал, можно разделить на еще чужие и уже свои. Чужие – это те, куда тебя занесло пока единожды, и неважно, ты там вдоволь набродился, даже и пожил или лишь накоротке отметился. Но города, в которые ты пусть однажды, но вернулся – они уже твои, уже тебе принадлежат”. Завидуй мне или не завидуй, но Кушадасы мне уже принадлежит: я сюда вернулся».

С горки на горку, опять под гору и в гору, петляя по уже знакомым, своим улицам, Тихонин пару раз остановил машину у дверей продуктовых лавок в поисках хорошего вина. В одной, как и почти повсюду в Турции, вина не оказалось вовсе, в другой оно и было, но незнакомой местной марки и подозрительно дешевое – Тихонин не решился его брать… Съехав, наконец, на набережную, он легко нашел узкий и крутой подъем к стоянке-тупичку на задах дома, в котором он с Марией провел две ночи. Позвонить хозяйке дома было нечем; Тихонин трижды посигналил, но вместо Людмилы к нему вышел ее муж, не крашеный блондин, однако турок, с косичкой на затылке, схваченной пестрым ремешком. Сказал, что все квартиры в доме заняты новоприбывшими постояльцами и ему нечего Тихонину предложить. Тот не огорчился. Собираясь пройтись по городу и к морю, он лишь попросил разрешения оставить машину в тупичке. Муж Людмилы задумчиво подергал себя за косичку и согласился – при условии, что Тихонин купит у него вина. По-своему расценив выражение его лица, муж Людмилы пояснил:

– Нет, я не винодел и не торгую. Я собираю, то есть покупаю при любой возможности хорошее французское вино, в память о Париже, я там жил… Покупаю, покупаю, не могу удержаться. Людмила пыталась меня удерживать, потом смирилась… Когда вина становится больше, чем вмещает погреб, я пытаюсь распродать излишки, даже и со скидкой…

– Судьба играет в поддавки, – сказал Тихонин не ему и потому по-русски, а у него спросил: – Что можешь предложить?

…Он поднялся на яркий свет из погреба с рюкзаком, тяжело побрякивающим за спиной при каждом шаге, спустился пешком к набережной и пошел вдоль моря, заслоненного яхтами, катерами и баржами, в направлении торгового квартала. Потолкался возле киосков и витрин, в одном из магазинчиков, торгующих всякой домашней всячиной, купил вместительный термос и штопор-пробочник, отправил их в рюкзак с вином и занялся поисками того самого кафе, где днями раньше ужинал с Марией, с человеком по имени Прохор и его верной женой, имя которой вылетело у Тихонина из головы. Нашел не сразу, поднялся на веранду с опасливым желанием встретить там полоумного собирателя ветров – конечно же, не встретил и, не узнанный официантами и потому не слишком ими привечаемый, заказал себе обед… Ел долго, медленно, убивая время и почти не разбирая вкуса еды, ничего пока не пил, кроме айрана и яблочного чая… Когда небо в щелях между стенами и крышами начало тускнеть, а в ногах, на плитках тротуаров сгустились тени, Тихонин стал пристально поглядывать поверх стакана с чаем на людей за столиками и возле витрин, но ни один из них не пожелал встретиться с ним взглядом… Он тихо говорил, заказав себе еще стаканчик чая:

«…Что бы Шен Фин ни говорил, выходит все не по Шен Фину… Когда я был здесь в первый раз, то есть с тобой, если ты это помнишь, я чувствовал себя своим и у себя. Пусть я об этом и не думал, но город мне принадлежал… Сейчас, когда я сюда вернулся, я – чужой и город этот мне чужой».

Тихонин расплатился, попросил официанта вызвать такси и отправился на Дамский пляж:

«…На нем мы так с тобою и не побывали, хотя и собирались; придется одному там побывать, чтобы ничего не оставалось неисполненным и чтобы больше не осталось никаких недоговоренностей».