Ветер в черном (СИ)

— Когда ты прекратишь вести себя как деревянный болван навроде тех, которым поклоняются люди снега! — воскликнул он, и фраза цветисто зазвенела под сводами пещеры.

— Не говори так об идолах! Они могут существовать! — Ответный возглас смешался с беснующимся эхом.

— Чему я тебя учил?! Всегда сомневайся! Любое знание может оказаться ложью!

— Да клал я на твое учение!

Идущий сам не понял, как схватил нерадивого ученика за плечи и одним движением отшвырнул его — не влево, где было совершенно безопасно, но в противоположную сторону. Упав, юноша покатился по ледяному полу прямо к колодцу; Идущий услышал мерзкий скрип ногтей, а затем — долгий вопль, чьи пронзительные ноты бросились под потолок и взорвались крещендо.

Носком сапога Идущий провел борозду на снегу, где сидел — или на белом горизонте?

— Черт с тобой, — бросил он, выдав равнодушному наблюдателю свое меенское происхождение.

— И не один, — усмехнулся голос.

— Смотри, до чего ты меня довел. — Идущий встряхнул окоченевшими до синевы пальцами — семью из десяти. — Ублюдок.

Прижав локтем узелок, он поднялся на ноги, и — дальше, резким шагом раздирая снег.

До наблюдателя доносился смутный шепоток, что вихрился вокруг головы Идущего, но разобрать слов он не мог. Наконец голос вернулся к своему прежнему звучанию:

— …столько напрасных шагов.

Внезапно Идущий остановился.

— Я хочу остаться один, — медленно произнес он.

Отсветы на снегу чуть дрогнули — бестелесная сущность голоса качнулась в недоумении. Если прежде Идущий выбрасывал предложение целиком, точно рыбу из лунки, то сейчас каждое из четырех слов было оковано льдом.

Идущий и сам услышал это. Распахнув полыхающе-голубые глаза, он выговорил слово к слову:

— Я приказываю тебе убираться прочь, кусок оленьего дерьма.

Ответом ему было молчание. Неужели?..

— Слишком просто, — прохрипел Идущий. — Не может быть, чтобы я десять лун, двадцать — сколько я вообще здесь?.. и — вот так…

Снежный вихрь толкнул Идущего в спину и должен был принести с собой насмешлвивое “Не может”. Не принес.

Идущий ждал долго — как рассохшийся ночной идол Чарснотилингерра, не смея даже тяжелым дыханием стряхнуть падающий снег с плеч, волос и ресниц. Вслушиваясь, всматриваясь и впитывая. Снег, казалось, делал то же самое — и не узнавал ничего, кроме собственного шелеста и стука сердца Идущего. Идущий же узнавал лишь стук собственного сердца и шелест снега.

Эолас очнулся и хрипло, протяжно вдохнул, чуть не поперхнувшись незримыми иглами льда. Единственным его порывом было найти бумагу, перо, чернила и записать все, что он увидел…

Первая паника сменилась мрачным пониманием своего незавидного положения. К тому же, костер уже затух, и, если бы минуло еще немного времени, Просторы навсегда потеряли бы одного из гениальнейших своих сынов.

Но теперь у Эоласа был ориентир. Теперь он видел кроваво-красную тропу, что вела от места его стоянки — не здесь ли когда-то проходил и убийца? — к ледяной пещере, скрывавшей в себе Колодцы Руды. А даже если это только видение, вызванное воспаленным от холода разумом, то когда-нибудь — когда-нибудь — он дойдет до края и тем самым выйдет обратно к Фикесаллерамнику. Такова была особенность субреальностей: уроженцам Просторов была доступна лишь малая их часть, и некая аномалия рано или поздно возвращала странствующих магов туда, откуда они начали свой путь.

Оставалось только не замерзнуть насмерть. Проклятая Кровья Сыть…

Вопреки желанию Эоласа, случайные слова в его голове вскоре начали складываться в предложения. Детали, принадлежащие разным частям творящегося текста, раскладывались по невидимым полочкам — и какой-то частью своего закристаллизованного разума Эолас понимал, что не забудет их. Раньше ему всегда приходилось записывать идеи и отрывки, иначе они моментально стирались из памяти, особенно, если являлись перед сном.

История умолчала о мучениях Идущего, которые он, несомненно, испытывал, но Эолас решил быть последовательным и отказаться от их описания. Впервые то, что он создавал, не имело под собой прямого или косвенного нападения на человеческую душу, обладая чем-то куда более своеобразным и действенным. Душа Эоласа горела, растапливая летящий снег, что снедал его физическую оболочку; он напишет цикл подобных рассказов, и история об Идущем будет его венцом. Руда, место, совершенно неблагосклонное к писателям, действительно принесла ему вдохновение.

Но если вначале работа в разуме Эоласа шла взахлеб, то, чем дальше он пробирался сквозь вьюгу, тем косноязычнее становились целые абзацы и тем больше чужеродных мыслей проникало сквозь полуприкрытые веки. Эолас не боялся смерти, как истинный гилантиец, но как же это было неправильно: умереть и не создать. То ли дело написать текст, достойный достойнейших, и уйти из бренного мира — глупый юношеский пафос, источник многих бед, однако убеждение, верное в своей основе. Сейчас Эолас не был способен на нечто более изящное: холод проникал все глубже.

Выход был один: отдаться зиме как своему родному дому. И то, и другое он ненавидел, однако меньше, чем людей.