Ветер западный

— Могу подбросить вам Ральфа Дрейка, чтобы выбор был пошире. Выйдет не столь скандально, если парня, сгребающего навоз, признают виновным, и со всем этим можно будет разделаться куда быстрее.

— Разделаться? То есть одного из моих прихожан привяжут к столбу и сожгут?

— Завтра Пепельная среда, более подходящего дня не сыскать.

Прежде я думал, что “холодок по спине” — лишь оборот речи, и вдруг ощутил, как струя холода ползет по моей спине, разливаясь по́том у крестца.

— Ральф Дрейк в этом никак не замешан.

Я подался вперед, теперь мое лицо была прижато к решетке; благочинный поспешно отвел глаза, отблеск свечи упал на лоснящийся кончик его носа.

— В этом — в чем?

— Прошу прощения, — я положил ладонь на решетку, — но нам необязательно упорствовать в поисках убийцы. Что, если вы доложите архидиакону о самоубийстве Ньюмана? А если он покончил с собой, виноватых нет.

— Сколь же легковерным вы, сдается, считаете архидиакона, если в последний момент заменяете случайную гибель самоистреблением и ждете, что вам это сойдет с рук.

— Люди, знавшие Ньюмана, согласятся с тем, что он сам себя убил, я уверен… он… он был… подвержен мрачным настроениям. Счастливым человеком его не назовешь.

— Если бы каждый несчастный прыгал в реку, в вашей деревне живых осталась бы горстка и ни одного сухого.

Я стиснул в кулаке поперечину решетки. Ответные издевки, однако, проглотил — напротив, приготовился взывать к здравому смыслу, умиротворять, льстить.

— Ваша мудрость подсказала вам, — залебезил я, — объявить об индульгенции в субботу в надежде, что полприхода явится на исповедь накануне поста и нам удастся убедиться в необоснованности всяческих подозрений. В Оукэме добрые прихожане, добрые кающиеся грешники, так вы могли бы сказать архидиакону. И точно, в преддверии поста около семидесяти прихожан исповедались, изрядно более половины. Разве вам этого не довольно?

— Я ошибался; возможно, их рвение к исповеди лишь свидетельствует о том, что они погрязли в грехе.

Ого, меняете правила на ходу! — едва не воскликнул я, но вовремя сообразил, что меня поднимут на смех, обвини я благочинного, пусть даже обиняком, в надувательстве. И тем не менее он меня надул. Велел собрать паству на исповедь, чтобы всем было ведомо, сколь глубоко мои прихожане веруют и пылко каются, а когда они исповедались, заявил, что все равно виновного нужно искать среди них, — и я, недотепа, оказался меж двух огней, которые он сам и разжег; каждое биение сердца отпечатывало на моей груди два имени поочередно: Сара, Тауншенд, Сара, Тауншенд. Сара. Сара? Тауншенд. А благочинный сидел передо мной, невозмутимый и неколебимый.

— Вы — человек справедливый… — начал я, и он оборвал меня, приставив ладонь к решетке. Нос мой и губы почти уткнулись в нее. Я подался назад.

— Вы оказались неспособны держать паству в узде, Рив. Ваши деревенские ничем не лучше скота на выгоне. Вам следует благодарить меня за то, что я помогаю вам подчинить их вашей власти. — Он поднялся с колен, если вообще опускался на них, и я услыхал, как он нащупал последние четки, снял их с гвоздя и просунул в отверстие решетки. — Исповедь окончена. — Пока благочинный возился с занавесью, валявшаяся на полу подставка для свечки попалась ему под ногу, он пнул ее, и та с дребезжанием покатилась по камням. — Сделайте выбор и завтра утром сообщите мне о вашем решении.

* * *

Сара все это время сидела в притворе, в уголке, выгибая шею от боли. При свете фонаря я сперва принял ее за старуху. Благочинный ушел — вероятно, через северные врата.

— Там страшно, отче, — Сара кивнула в сторону церковного двора.

— Тебе надо убраться из Оукэма, — произнес я хриплым шепотом, идущим изнутри, о чем моя голова немедленно пожалела. Разве то, что я приказывал ей бежать, предоставляя второму из пары, предложенной благочинным, ночевать в своей постели, не означало, что я принял решение? Разве я только что не приговорил Тауншенда к смерти? Сара лишь кивнула в ответ, словно была готова безропотно сделать все, о чем бы я ни попросил, и я замер, пристыженный ее доверием.

Я позволил ей переждать впотьмах, пока камни колошматили по двери. Ветер, врывавшийся в восточное окно, был наказанием мне за мою осечку, ведь я просил о западном ветре, а этот дул не с запада. Как я мог надеяться спасти мою паству, когда сам навлек столько презрения к себе оттуда, свыше? Он даже потрудился послать ветер, да не тот, в насмешку мне.