Ветер западный

— Все исчезло, надо полагать, с отъездом вашей сестры?

— Верно полагаете. Вчера прислали фургон и на нем все вывезли.

Образовавшаяся пустота ошарашила даже меня, когда погрузили последнюю вещь и фургон со скрипом двинулся прочь. Sanctus, sanctus, sanctus[30], в растерянности твердил я, и слова возвращались ко мне бранчливым эхом.

— Что ж, по крайней мере, у вас я надолго не задержусь, — вздохнул благочинный.

Он ощупал постель сверху и снизу, порылся между одеялами и даже сдернул кусок фланели, которой я накрываю ноги по ночам для тепла. Сунул нос в котел, в шкафчик, где хранилась снедь, и в сундук с моей одеждой. Кончиком пальца ткнул одно за другим пять яблок, лежавших рядком на столе, — те, что он мне подарил. Они покачнулись, но не покатились, как и положено яблокам, чем благочинный был сперва доволен, а затем расстроен. Бросив кислый взгляд на чан для мытья, благочинный к нему даже не приблизился. Поленница его тоже не заинтересовала. С табурета, стоявшего у кровати, он убрал изображение Мужа скорбей, поднял табурет за ножки и легонько потряс.

— Что вы ищете? — спросил я.

— Скажу, когда найду.

— Как вы опознаете свою находку, если не знаете, что ищете?

— Шериф из вас получился бы никудышный, Рив.

“А из вас получился никудышный благочинный”, — подумал я, проворчал даже, не разжимая губ. Он посмотрел наверх и опять по сторонам. Вошел в другую комнату, где еще два дня назад обитала моя сестра и где теперь ничего не осталось, кроме двух вещичек: пары туфель и склянки с амброй. “Туфли”, наверное, слишком громкое слово для разваливающихся башмаков, которые сестра носила не помню сколько лет. Чиненные, и не раз, сплошь в заплатках, такую обувку не берут с собой в новую жизнь.

Я предвидел, что благочинный выйдет из комнаты сестры с какой-нибудь из этих двух вещей, дабы показать, что не зря туда наведался. Он выбрал амбру. Откупорил склянку и потянул носом, будто вдыхая аромат цветущей розы. Физиономия его вытянулась.

— Это принадлежало моей сестре, — сказал я.

— Неудивительно, что она не взяла склянку с собой. Воняет, как…

— …из задницы, — подхватил я. — Роберт Танли так однажды выразился. — Не самая уморительная шутка и не очень уместная. Благочинный не улыбнулся в ответ.

— Средство от головной боли, — пояснил я, что было лишним. — У нее часто болела голова.

— Вы говорите о ней как о мертвой, — сказал он если не сочувственно, то, во всяком случае, не укоризненно, и отдал мне склянку.

Я покрутил стекляшку между пальцев, поставил на стол, пожал плечом и решил сыграть на его чувствах — ведь он тоже жил один:

— Только она у меня осталась, больше любить мне некого. Иной родни у меня нет.

Благочинный шагнул поближе. Я ожидал, что он положит ладонь на мое плечо, и изготовился ответить тем же; мы застыли бы в позе, без околичностей подтверждающей наш союз. Однако, хотя расстояние между нами уменьшилось, руки он не протянул, но упер ее в бок, и мне вспомнилось, как я в первый и последний раз играл в шахматы: я завороженно наблюдал за моим противником — за тем, как он продвигает фигуру вперед, и у меня невольно складывалось впечатление, будто мне что-то дарят, когда на самом деле отнимали, — поразительная игра.

Я отступил на шаг к стене, предоставив благочинному середину комнаты:

— Вы закончили?

— Закончил. Ничего не обнаружено. Ступайте-ка, пожалуй, в свою темную будочку — я всем рассказываю об индульгенции, обещанной за раскаяние, в надежде, что у них возникнет желание безотлагательно признать свою вину. — Он чинно смахнул пыль с рясы. — И ах да, у вас сегодня легкий завтрак. Я наслышан об очаровательном обычае, бытующем в Оукэме, взвешивать священника. — Неведомо с какой стати он похлопал себя по животу. — Не слишком увлекайтесь овсянкой, хмм. Мне же пора вернуться к исполнению своего долга; извините, если я вас разбудил.

* * *

Если бы усомнился кто в мастерстве нашего Создателя, их сомнения скоро бы развеялись, понаблюдай они за работой горстки простых, проще некуда, людей, мужчин и женщин. В предрассветной мгле они распрягали упавшую лошадь. Отцепили оглоблю, ту, что была сверху, это было не сложно, и теперь трудились, вытаскивая вторую оглоблю из-под лошади. Все понимали, что произошло: кобыла, недавно подкованная, поскользнулась на залитой дождем брусчатке. Джейн Танли поглаживала шею кобылы, успокаивая, утихомиривая и понукая держать голову как можно прямее, а в это время Хэрри Картер и Джон Хадлоу возились со сбруей, извлекая вслепую постромки и пряжки из-под лошадиной туши. “Пряжка на шлейке ослаблена!” — докладывал один. И следом второй: “Чересседельник отстегнут! Оглобля вынута!” Их ловкие пальцы вызволили животное. Придай Господь мужчинам и женщинам форму погрубее, они бы отцепили лошадь от повозки с помощью топора, расколов повозку, либо заставили лошадь подняться вместе с повозкой, что навредило бы и той и другой.