Ветер западный

Но эти люди были ловкими, бережными и умели думать наперед, и когда Хадлоу объявил, что повозка отцеплена, Джейн Танли велела помощникам сторожить на дороге, зная, что кобыла, встав на ноги и ощутив себя свободной, помчится во весь опор. Так и случилось. Но Моррис Холл и юный Том Хадлоу отловили лошадь, остановили и ощупали ее лопатки, бока и ноги, проверяя, не изранена ли она. Тем временем несколько мужчин и женщин поставили повозку на колеса и также осмотрели на предмет поломок, сразу подметив: ось слетела и колесо треснуло, боковые бортики отвалились. Однако починить повозку можно, говорили они. Пустые кувшины поставили в линейку вдоль дороги, а тут и Тауншенд прискакал из своего поместья, лицо его было скорее озабоченным, нежели сердитым, и затем повозку и колеса понесли в сараи на починку. Разве что ось не подобрали.

На моих глазах — помогать мне не позволили (а если по правде, не нуждались они в моей помощи) — место происшествия очистили целиком, ничего не оставили, кроме оси и своры корыстных, унюхавших поживу собак. Почему они не взяли ось, я не понимал; если починить нельзя, то можно было пустить на дрова. Тьма рассеялась, поголубела, а вскоре и солнце встало. Деревенские пришли и ушли, унося повозку, словно больного ребенка. Слышно было только петушиное кукареканье, лошадиное ржанье в отдалении и счастливое хлюпанье собачьих языков, лакавших молоко, жирное, теплое, вкусное, из ложбинок в брусчатке.

* * *

Я помочился в куст орешника и вернулся в дом. Поел овсянки на воде, молока ни капли не добавил. Благочинный не соврал, сегодня день взвешивания, этой ернической ежегодной церемонии, когда меня сажают в лодку рядом с другим мужчиной и смотрят, вешу ли я меньше, чем мой сосед, ибо телесная сущность священника якобы наполовину человеческая, а наполовину ангельская. Я не чувствовал в себе ничего ангельского, должен признать. За едой мне пришло в голову, что благочинный примет восторженно мой провал, если я окажусь тяжелее соседа по лодке, и от этой мысли я перестал есть, так и не увидев дна миски.

“Брат”, — подумал я, когда он прибыл к нам днем ранее, трясясь на унылой кобылке и боязливо морща лоб. Спешился он благополучно, к моему облегчению, одернул свои одеяния — куда более изящные, чем мои, — и сжал мои руки в своих. Я видел, что он надеется обнаружить в Оукэме нечто, что его порадует, либо тех, кто ему обрадуется. Я был готов и радовать, и радоваться. Я повел его в церковь, показал груду подношений — кубки, свечи, напрестольные пелены и даже бесполезные желудевые скорлупки; мы оба посмеялись.

Но, рассеянно окинув взглядом церковь, благочинный немедленно приступил к иным делам — расследованию смерти Ньюмана, ради чего он, собственно, сюда и явился, — и пока не заметно было, чтобы Оукэм хоть чем-нибудь ему угодил, а я и еще менее. Долго я сидел в кресле. Откупорил склянку с амброй — если я оставлю ее открытой, сестра покинет меня окончательно и навсегда? Как запах, что выветривается до полного исчезновения? “Вы говорите о ней как о мертвой”, — сказал благочинный. Что ж, в определенном смысле она мертва и одновременно еще как жива и здравствует. Была здесь — и нету. Только что — и так давно. Я попытался перебрать в памяти двадцать три года ее пребывания на этой земле и ничего не вспомнил, ничего; помнил лишь то, что случилось три дня назад, незадолго до ее свадьбы. Все, что было раньше, куда-то пропало. Осталось только это.

В этой самой комнате она жарила на сковороде хлеб, сперва обмакнув его в яйцо. Хороший хлеб, пшеничный. В комнате пахло разогретым маслом и амброй. Стол был накрыт — блюдо, нож и кружка на каждого; я налил в кружки пива, и мы уселись завтракать. Анни уплетала за обе щеки. В детстве нам давали хлеб, вымоченный в яйцах, но он был ржаным и никогда таким же вкусным, как этот, испеченный в Оукэме из пшеничной муки. Потягивая пиво мелкими глотками, Анни накручивала нитку на пальцы то так, то эдак, и я заметил, что у нее ногти грязные, и велел ей не забыть помыть руки, прежде чем предстать перед алтарем.

После завтрака я сгреб пепел, скопившийся за неделю, пополнил им сажевую кучу за домом и выгнал дым в окно. Затем взял бритву, мыло, побрил сперва лицо, потом тонзуру. Англия не создана для лысых голов, так что тонзура у меня небольшая.

— Скоро ты все равно облысеешь, — сказала Анни, — и начнешь приклеивать волосы вокруг темечка.

Сама она повязала на голову косынку; волосы у нее, в отличие от моих, были цвета зрелой пшеницы и, не в пример моим, лениво ниспадали, тогда как мои ретиво завивались вверх. Мои — дикая поросль, ее — шелковистый покров, куда более роскошный, чем любой тканевый, на который у нее хватило бы средств. Я никогда не мог понять, что творилось под этим покровом и как мы вообще умудрились вывалиться из одной и той же утробы.