Ветер западный

— Но если он утопился, а прежде пытался войти в церковь, чтобы помолиться, не кто иной, как я, встала между ним и Господом. — Она хохотнула, сама не веря тому, что сказала, в безрадостном изумлении: она! С ее-то детскими плечиками, а вот же встала на пути у Бога!

Я мог бы закидать ее вопросами: разве Ньюман не был богат? Разве его не любили? И жаловался ли он на здоровье? Никогда. Богатые, любимые, здоровые мужчины не бросаются в реку, верно? Но я вовремя опомнился — темная будочка предназначена для разговора о душе и вере, а не о побуждениях покойника.

— Твой грех в том, что ты заперла церковную дверь, — сказал я, — а не в том, что ты встала между человеком и Богом. О грехах — как тебе известно — судят по намерениям, а не по последствиям, твое же намерение состояло в том, чтобы сохранить церковь в неприкосновенности. Но это лишено смысла. В этом твой грех — в бессмысленности намерения. Обыденный грех, и он будет прощен, если сегодня вечером ты прочтешь Creed перед сном.

— Я всегда читаю Creed перед сном.

— Значит, тебя это не затруднит.

Она не двигалась с места и недовольно молчала. Руки у меня замерзли, и я засунул их в рукава.

— Но по-вашему, отче, он был счастлив? — спросила она. — Томас Ньюман, был ли он счастлив?

Трогательно простодушный вопрос, мой ответ его не стоил:

— Если объяснишь мне, что такое счастье, я скажу, располагал ли таковым Ньюман.

Она сглотнула — не слюну, воздух.

— По-моему, счастье — это жить без всего, что делает тебя несчастным.

— Неужели? Тогда все несчастливы поголовно.

Она опять сглотнула медленно, натужно, и я подумал, что разочаровал ее либо отнял в каком-то смысле надежду на лучшее, и добавил:

— Скорее, счастье — это жить без большей части того, что делает тебя несчастным.

— Что значит “большей”? Насколько большей? Всё без чего-то одного? Или без двух каких-то вещей?

— Поболее двух.

— Четверть несчастливого и три четверти счастливого?

— Пятая часть, наверное.

— Пятая.

— Или около того.

— Думаете, Ньюман был на пятую часть несчастлив и на четыре пятых счастлив?

— Да, — ответил я, хотя понятия не имел, о чем говорил.

— Но разве вы не видели его на свадьбе Анни? — спросила она. — Поначалу-то он был хорош и весел, но ближе к концу я заметила, что он сидит один-одинешенек, нет, не в одиночестве, люди подходили к нему и присаживались рядом, но все равно что в одиночестве, он не танцевал и будто ушел в себя. И не сказала бы я, что он выглядел на четыре пятых счастливым.

— Одиночество и несчастье не одно и то же.

— Я видела его, когда Анни танцевала — со своим новым мужем. Такие… веселые! — Слово вырвалось легким, звонким, будто вьюрок вспорхнул. — Бывает, когда мы сами приуныли, веселье других может стать последней соломинкой, разве нет? Смотреть на влюбленных, когда сам ты потерял свою любовь.

— Ньюман потерял свою любовь двенадцать лет назад, — раздраженно сказал я.

Озлился я не на Джанет Грант, но — внезапно — на увядающего жениха Краха, чьей живости еще хватит на то, чтобы заделать Анни детишек, заморышное потомство, но вскоре он вконец обессилет, и помочь Анни вырастить детей станет некому.

— Жена и ребенок Ньюмана умерли двенадцать лет назад. Покажи мне мужчину, женщину, парня или девушку, кто не похоронил бы близкого человека за последние двенадцать лет. А если отыщешь таких везунчиков, покажи их мне через год или два. К тому времени они кого-нибудь похоронят.

Кажется, она вздрогнула и определенно пискнула. Ее мужа лишь три года как зарыли в землю, двое детей отправились туда малютками. До меня доносились шорохи — она старалась прийти в себя, пристыженная своим писком. Затем все стихло; не плачет ли она? — подумалось мне.

Ее голос, раздавшийся в тишине, походил на листок на ветке, которая только сегодня утром была голой.

— Вы ничего не утаиваете, отче?

Вопрос застал меня врасплох. Вот уж чего я не ожидал от ее вечно прикушенного языка.

— Вы так уверенно говорите, что Ньюман не убивал себя, но, может, вам просто приходится так говорить и думать. Если он самоубился, все, чем он обзавелся в этом мире, отойдет короне — его дом, скот, деньги, все дочиста. И земля тоже. От наделов в Оукэме почти ничего не останется — и что тогда?

Я опустил глаза на мои руки без кистей — одна сплошная рука — и вдруг подумал, что не смогу разъединить их, даже если очень постараюсь.

— Вам приходится так говорить, потому что вы хотите защитить нас, отче. Этого вы хотите, защитить нас, — и чудесно, думаем мы. Лучше сказать, что случилось несчастье по неосторожности.

— Ньюман был богат — Голос мой звучал довольно жалко даже на мой слух. — Он был здоров, его любили. Ему незачем было бросаться в реку.

— Но если все же бросился, а я загородила ему путь к последней надежде на спасение, что со мной будет? Теперь я проклята?

— Разве богатые и здоровые мужчины топятся?

— Если я встала на его пути к спасению, ждет ли меня кара?

— Разве ты не знаешь, сколь гладко текла его жизнь? И знаешь ли ты кого-нибудь, кто не поменялся бы с ним местами?

— Но ждет ли меня…