Ветки кизила

Когда Гюльсум повторяла эти фразы, укачивая на коленях Бюлента, а другие дети сидели рядом, ханым-эфенди смотрела на нее с изумлением и думала: «Эта одуревшая девчонка, которая никого и в грош не ставит, раньше, как только слышала разговоры о любви, сразу же затыкала уши и от возмущения таращила глаза. А теперь, едва услышав фразу, где есть словечко «любовь», повторяет ее без конца. Как только она рассказывает о сыне падишаха, влюбленном в бедную девушку, она кивает, причмокивает и щурит глаза, чуть ли не сознание теряет. Как знать, может быть, она тоже надеется, что в нее однажды влюбится сын падишаха? Если человек такого высокого мнения о себе, что хорошего? Разве можно смотреть на эту грязнулю с волосами, растрепанными, будто стог сена? Что она себе думает?

О Аллах, до чего же рано эти крестьянские дети взрослеют. Они словно родившиеся в прошлом году козы или овцы, которые уже успели окотиться… Действительно, недалеко они ушли от животных…»

Ханым-эфенди знала это по опыту. Хоть ее собственные дети уже достигли брачного возраста, они все еще весьма смутно представляли себе, что значит быть мужем или женой.

А между тем ее приемные дети, уже начинали кокетничать, едва завидев человека противоположного пола. За него они были готовы утопить в ложке воды любого, кто попытается их вразумить.

Из-за подобных наклонностей своих приемных дочерей она не могла нанимать на работу молодых мужчин. Иначе нужно было смотреть в оба.

Они были готовы выпрыгнуть из окна, как только замечали, что мимо проходил какой-нибудь мужчина — от вонючего мусорщика или носильщика до старых продавцов-евреев.

Одним словом, лишь бы был мужчина, а кто — неважно. Пусть он одет в грязные лохмотья, пусть феска натянута на лысину — все равно для них он прелесть!

По правде говоря, эти девчонки портили и домашних детей. Те набирались от них всякой пошлости. Даже если им сразу не представлялся удобный случай научить гадостям юных обитателей особняка, немного погодя они все равно наверстывали упущенное.

Хозяйка дома была очень внимательной и щепетильной в данном вопросе. Если она видела, что кто-то из детей оставался наедине с Гюльсум или прятался где-нибудь с ней, она немедленно подходила к ним: «Ну-ка, что тебе говорила эта девочка? Я все равно узнаю. Быстро говори, а если не скажешь, то я тебе покажу!»

Если Гюльсум пыталась отвести от себя вину, то Надидэ-ханым тотчас перебивала ее: «Молчи! Я вашу породу хорошо знаю!»

Поэтому, когда хозяйка услышала стенания Гюльсум «Эту девочку разлучили с любимым, я видел, как она ахает и плачет» — она решила, что это не спроста.

Хозяйка дома также знала по опыту, что взросление ее приемных дочерей начиналось именно так.

За работой они пели газели и тюркю тонкими, грубыми или пронзительными голосами или же начинали читать стихи и рассказывать истории собственного сочинения.

Надидэ-ханым никогда не ошибалась в своих предположениях. С некоторых пор Гюльсум и вправду пребывала в лирическом настроении. Однако сейчас это пока касалось не лично ее, а Сенийе-ханым.

Как и у большинства детей, у Гюльсум появился свой идеал: Сенийе-ханым.

Для Гюльсум не существовало на земле человека более красивого, умного и важного, чем она. То, что девушка стала невестой, то есть находилась в предвкушении самого счастливого и важного события в своей жизни, еще больше возвысило ее в глазах Гюльсум.

Девочка восторгалась ее красотой, ее нарядами и даже тому, что она два раза в неделю брала уроки игры на скрипке. Одним словом, ее восхищало все, что с ней связано.

Иногда, когда к Сенийе-ханым приходили свататься, никто в доме так не бегал и не волновался за нее, как Гюльсум.

Со своей стороны, Сенийе-ханым также в последнее время привязалась к девочке, которая понимала всю важность грядущего события. На какой-то период ханым и служанка стали друзьями.

Иногда Гюльсум говорила с ней о муже и о свадьбе. Например, в часы, когда Сенийе-ханым готовилась к уроку игры на скрипке, все вокруг разбегались, одна лишь Гюльсум сворачивалась клубочком на диване и с восторгом слушала скрипку, которая стонала и скрипела, будто старый шкаф.

— Ах, моя милая барышня, не забывайте эту песню, когда станете женой. Будете играть ее вашему мужу, — говорила она.

Сенийе-ханым качала головой и делала знак глазами: «Да ну тебя… Иди занимайся своими делами!», но в глубине души была довольна собой. Девушка настолько сильно любила искусство, что благодаря упорным тренировкам с каждым днем играла все лучше и лучше. Что касается Гюльсум, то, слушая музыку, она полностью погружалась в свои мечты.

Впрочем, Гюльсум превыше всего все-таки ценила красоту Сенийе-ханым. На ее взгляд, в Стамбуле не было девушки красивее, чем барышня. Она была высокая, с длинными светлыми волосами, розовощекая, и такими маленькими губками, что, казалось, ее рот готов разорваться от громкого и звонкого голоса, когда она пела песни…

Однако нос сильно портил девушку. Он казался слишком большим.