Ветренное счастье

… — А мои в пятницу открытку на «стенку» получили, два года в очереди стояли, представляете, какая радость? — умильный женский голос донёсся откуда-то из-за спины Марьи и вывел её из задумчивости.

— А на какую вы записывались?

— Не то на «Карину», не то на «Рамону», я точно и не помню, знаю только, что она должна быть высокая, почти под потолок, пятисекционная, и полочки у неё будут на разных уровнях.

— Тогда, наверное, это «Мария»…

Передёрнув плечами, Марья сильнее прижала сумку к коленям и плотнее закрыла глаза. Мария… Мария Николаевна… Как-то незаметно и до обидности обыденно время не глядя отмахнуло больше тридцати лет её жизни и, приставив к имени отчество, добавило в густые пшеничные волосы тонкие пряди ранней седины. Весёлое босоногое детство утонуло в тёмно-карих глазах мальчишки, отнявшего у неё всё и не давшего взамен даже ломаного гроша…

… — Сколько тебе нужно за то, чтобы ты забыла обо мне навсегда? Сколько?!! Говори!!! — перекошенное лицо Кирилла было густо-малиновым, и злые, навыкате, глаза, пересечённые густой сеткой полопавшихся прожилок, смотрели на Марью с яростью и негодованием. — Я не люблю тебя, в состоянии ты это понять или нет?! Я ненавижу тебя! Не-на-ви-жу! — по слогам выплюнул он и, со всей силы сжав кулаки, скрипнул зубами…

— Я не люблю тебя, Марьяша, — боясь, что Марья сумеет не заметить его жалкой правды, Кряжин говорил неторопливо, роняя слова, словно тяжёлые круглые камни. Старательно уничтожая ее недолгое счастье.

Плавясь под горячим солнцем июля, нагретый асфальт пах жжёной резиной; на зелёные листья деревьев ложилась жёсткая бурая пыль, а в замёрзшей душе Марьи ледяным звоном отдавались бессердечные слова родного человека. С наслаждением укладывая их одно к одному, Кряжин вслушивался в них, как в музыку, и, хмелея, чувствовал, как по его жилам все быстрее бежит молодая горячая кровь.

— Это не может быть правдой! — чувствуя, как её трясёт с головы до ног, Марья скрестила руки на груди и зябко передёрнула плечами.

— Но ты согласилась, — будто не слыша её слов, продолжал он. — Тебе было всё равно, что я любил другую, а она любила меня, ты готова была довольствоваться объедками с барского стола. Зачем ты это сделала, зачем, я тебя спрашиваю?

…Внезапно по всему телу Марьи пробежал холодок, и перед её глазами поплыли картины лесов и полей родимых Озерков. Как можно объяснить, за что ты любишь малиновые полосы заката или оглушительно-звонкую трескотню кузнечиков в луговой траве? Разве можно понять и разложить на какие-то составляющие великое чувство любви, огромное, как рыжее полуденное солнце? Знала ли она, что у них с Кириллом никогда ничего не сложится? Конечно знала, знала с самого начала, но иначе просто не могла…

— Москва-пассажирская, конечная, поезд дальше не пойдёт, просьба освободить вагоны.

С трудом выйдя из оцепенения, Марья нащупала рукой сумочку и разлепила глаза. Люди с авоськами и сумками, толпясь в проходе, настойчиво продвигались к выходу. Встав, она потихоньку влилась в этот разношёрстный гудящий поток и, мелко переставляя ноги, вместе со всеми остальными стала приближаться к дверям.

На платформе было шумно и тесно. Ворочая тяжеленные сумки, люди что-то кричали друг другу и, подпрыгивая над толпой, махали руками. Бесцеремонные по молодости студенты в неподъёмных походных рюкзаках собирались в отдельные группы и почти полностью перегородили платформу, не обращая внимания на образовавшиеся заторы. Натужно пыхтя, граждане протискивались сквозь толпу, волоча за собой тяжеленные тюки и коробки, доверху набитые свежими кабачками и картошкой.

— Только их здесь не хватало, ворьё проклятое! И куда милиция смотрит? — рассерженный голос женщины прозвучал над самым ухом Марьи, и, подняв глаза, она увидела, что на перроне, перемешиваясь с общей толпой, появились цыгане.

— Ну, всё, держи карманы! — обречённо проговорил сосед Марьи, сухонький старикашка в хлопчатобумажной кепке, надвинутой на самые глаза, и, прижав ладонь к боку, с опаской шагнул на платформу.

Смешиваясь с толпой, разодетые в пёстрые тряпки цыганки растеклись по всему перрону и, руками прокладывая себе дорогу, громко переговаривались на непонятном гортанном языке.

— И лопочут, и лопочут, а что лопочут, сам чёрт не разберёт! И как их только земля носит? — недовольно ворча, вслед за старикашкой на платформу спустилась женщина.

— И за что вы их так ненавидите? — не выдержала Марья. — Что они вам сделали?

— Как же, буду я стоять и ждать, пока они мне что-то сделают! — возмутилась та и, посмотрев на Марью, словно на больную, сострадательным взглядом, быстро пошла прочь.

Марья хотела что-то возразить, но внезапно слова застряли у неё в горле. Она увидела, как молодая цыганка, протискиваясь между низеньким старичком и огромным толстопузым дядькой в костюме, неожиданно споткнулась и, толкнув старикашку в плечо, повисла у него на руке. Нащупав кошелёк, ещё недавно так бережно охраняемый этим грибком в белой хлопчатой кепке, она скользнула рукой в прорезь старенького кармана.

— Дедушка! Дедушка! Ваш кошелёк!