Ветры низких широт

— Да что охота, товарищ капитан третьего ранга. Можно сказать, что никакой. Одна лариска за ночь, да и та, можно сказать, недоносок. Прошлой ночью, правда, двух шлепнул.

— Не поранишь ненароком кого-нибудь?

— Что я, безмозглый, что ли? — обиделся Козлюк. — У меня рука твердая.

— А может, лучше отравы присыпать?

Козлюк насупился, подергал за мочку уха, видимо, задумался.

— Присыпать-то можно, только ведь она, паскудина, подыхать заберется за обшивку. Потом вони не оберешься. — Он опять дернул себя за мочку. — Не-ет, капкан с ружьем надежнее.

— Вот и проваландаешься с ними весь год.

— Зачем год — мне и месяца хватит.

— Тебе виднее, конечно, — сказал Сокольников. — Только командир начал сильно сомневаться в твоих охот ничьих способностях.

— Цыплят по осени считают, — благоразумно заметил Козлюк.

«Как бы не пришлось зимой считать», — подумал Сокольников и тихо вступил в соседний кубрик. Там все повторилось: появился дневальный, приложил руку к бескозырке, начал было докладывать...

— Все спокойно? — опередил его Сокольников.

Этот дневальный был его старый знакомец, приходил к нему несколько раз: сперва предлагал создать кружок фортепианной музыки, видимо, с тайной, а может, и с явной мыслью стать его руководителем, потом просил за жену, которая жила, по его словам, в скверных условиях. Сокольников, что называется, проникся доверием к моряку — фамилия его была Силаков, это теперь Сокольников хорошо вспомнил, — но скоро выяснилось, что Силаков имел такое же отношение к музыке, как сам Сокольников к племени пигмеев с верховьев Конго. И жены у Силакова не было, а было похоже, что он дурил его, Сокольникова, но Сокольникова это не столько обижало, сколько обескураживало.

— Какие новые прожекты одолевают вас, Силаков?

— Прожектов нету, товарищ капитан третьего ранга, — учтиво, как того и требовала субординация, ответил Силаков. — А я вот чего думаю: не написать ли нам книгу о «Гангуте»?

— Ну-ка, ну-ка, — неожиданно заинтересовался Сокольников.

— Я, конечно, не настаиваю, товарищ капитан третьего ранга, — сказал Силаков заговорщицким голосом и с прежней учтивостью отступил в сторону, освобождая

Сокольникову дорогу.

«Ну и фрукт», — подумал Сокольников, прежде все же сказав: «Вернемся в базу, зайдите ко мне», переступил комингс и очутился в глухом тамбуре, из которого трап вел в офицерский коридор.

В первой же каюте дверь была распахнута, и Сокольников увидел Суханова, который, засучив рукава, прилаживал на переборку цветную фотографию, ту самую, на которой адмирал вручал Суханову диплом, кортик и лейтенантские погоны.

— Что это вы переборку наряжаете, как новогоднюю елку?

— Создаю домашний уют, — веселым голосом ото звался Суханов, неожиданно почувствовав, что радостное настроение, с которым он до этой минуты распоряжался в каюте, как бы начало рассеиваться.

— Вы полагаете, что так у вас станет уютнее?

— Полагаю, — уже не радостно, а словно бы вызывающе ответил Суханов.

— Ну что ж... Не смею отвлекать вас от столь важного занятия.

Сокольников покрутил головой, усмехнулся, даже не пытаясь спрятать усмешку. Склонив голову в полупоклоне, Суханов тоже усмехнулся:

— Благодарю вас, товарищ капитан третьего ранга.

«Ну, благодари, благодари, — подумал Сокольников, направляясь к себе в каюту — перед учением, как и перед боем, следовало побриться — и пытаясь вспомнить, что сам-то делал в той первой своей каюте на лодке, и ничего не вспомнил, потому что и вспоминать-то было нечего: расставил на полочке книжки, разложил в шкафчике белье и стал жить, как жило до него не одно поколение неунывающих лейтенантов. — А может, надо украшать? Может, украшать — это даже хорошо?»

Он постарался оглядеть свою каюту глазами Суханова: на столе под стеклом списки руководителей групп политзанятий, в их числе значился и Суханов, графики, на переборке портрет Ленина, карта военно-морского театра, схемы, диаграммы. «Скучновато живу, — подумал Сокольников. — Даже не живу, а словно бы репетирую свою жизнь. Лейтенанты, те портреты свои вешают, а нет портретов — кинокрасоток из журналов вырезают... Может, и мне вырезать? — Он кисленько улыбнулся. — Да ведь не поймут, сдурел, скажут, комиссар...»

Он побрился, посидел за столом. Было без четверти четыре, говоря языком штатского человека. До прихода в расчетную точку оставалось час с четвертью, можно было прилечь не раздеваясь и подремать, но наверху, наверное, уже прорезалась заря. «Просидеть всю ночь на мостике и пропустить восход... Ну уж дудки, — сказал себе Сокольников. — Мы не лейтенанты. Мы пользуемся тем, что нам дают».

Сокольников поднялся на ходовой мостик. Ковалев сидел в командирском кресле все в той же позе нахохлившегося ворона и печально следил заторопливым, даже несколько суматошным, бегом косматых волн. Заря разгоралась, и хотя солнце еще не всходило, кругом все хорошо виделось. Впрочем, глядеть особенно было не на что: «Гангут» шел в стороне от морских дорог и море было безлюдно.

Не поворачивая головы, Ковалев спросил:

— Ну что там у нас в низах?

— Морякам снятся невесты, а лейтенантам — адмиральские звезды.