Ветры низких широт

Он надел китель — вечера уже становились прохладными, — пилотку и поднялся на мостик, ощущая приятную легкость в теле. Он всегда чувствовал себя легко, когда у него все ладилось и не приходилось ни голоса повышать, ни делать замечаний, в общем-то каждый раз непредвиденных и каждый раз обидных хотя бы потому, что офицер, получивший замечание, не должен был так низко опускаться, чтобы получить замечание. Высокий профессионализм как бы предопределял и высокую эффективность действий и поступков, когда некого и не за что бранить, а следует только вовремя подать ту или иную команду, чтобы корабль произвел соответствующую эволюцию. Видимо, это мечта каждого командира любого корабля, и она, к сожалению, как всякая мечта, почти неисполнима, и не потому, что люди не хотели бы чему-то научиться, и не потому, что их плохо учили, а только потому, что флотская пирамида не есть что-то застывшее, а постоянно и вечно изменяющееся сооружение человеческих характеров, судеб, отношений. Каждый год на флота приходили молодые лейтенанты, вроде Суханова, каждый год какая-то часть лейтенантов становилась старшими лейтенантами, потом капитан-лейтенантами, и так следовало год за годом. Офицер, едва овладев практическими навыками, поднимался на следующую ступень, на которой этих навыков уже становилось недостаточно, и все приходилось начинать если и не с нуля, то по крайней мере опять надлежало танцевать от той самой знаменитой печки, о которой прожужжали все уши еще в детстве.

И хотя Ковалев не мешкал в каюте и не делал ничего лишнего, сменив только тужурку на китель, Бруснецов уже был на мостике и доложил, что «добро» от дежурной службы получено (предлагалось стать на бочку номер пять), баковые — на баке, ютовые — на юте и машина уже в состоянии дать ход.

— Добро, старпом, — сказал Ковалев. — Добро.

Он вышел на крыло, посмотрел на ют и негромко приказал:

— Убрать трап. — И когда трап оказался на борту, уже веселым голосом, словно бы подбадривая моряков, распорядился: — Отдать кормовой. Пошел шпиль. Боцман, докладывайте через каждую смычку.

Перешвартовка кораблей в гавани дело, в общем-то, обычное, и хотя корабли имеют более или менее определенные пирсы, командованию всегда кажется, что они стоят будто бы не так или стоят так, но на этом причале кран иной конфигурации, а на другом — другой, и этому кораблю как раз нужен этот кран, а тому кораблю вообще никакой не требуется, вот и начинаются перешвартовки.

К вечернему чаю «Гангут» уже стоял на шестой бочке, которая находилась в сторонке и не мешала движению кораблей по гавани, иначе говоря — по внутреннему рейду. Бруснецов, кажется, впервые почувствовал себя спокойно: теперь на берег можно было попасть только катером, который находился под неусыпным его наблюдением.

Блинов с Сухановым сошлись возле борта, посмотрели на вечерние огни, которые уже загорались по всему кругу и лениво падали в спокойную, почти черную воду и там смутно отражались, словно из глубины пытался восстать другой город, и, не сговариваясь, произнесли одновременно:

Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море...

— Не печалься, маэстро, — сказал Блинов, — и не хмурь бровей. Ну не удалось тебе обзавестись маленьким детским садом. Эка беда! Вернемся — сам будешь учиться кое-чего делать...

Суханов неожиданно растерянно улыбнулся:

— Только честно — ты был женат?

— Был, лапушка, был. — Глаза у Блинова стали печальными, он немного помолчал, потом сказал, покивав головой: — И представь себе — мне ужасно не повезло. Но я не завистлив. Если мне не везет, то я вовсе не хочу, чтобы и другим не везло. Я только хочу знать — слаб человек, — почему одним везет, а другим не везет, и почему одни влюбляются в эту, а другие совсем в третью. Почему, скажем, ты влюбился? Влюбился же? Очаровательна? Безусловно. Но ведь их столько ходит, очаровательных... — Блинов снова кивнул в сторону города и почти попросил: — Пойдем ко мне... У меня в термосе найдется по стакану чая, а в ящике стола лежит пачка польского печенья.

Они спустились в каюту Блинова. На том месте, где Суханов прилепил у себя фотографию молоденького лейтенанта, у Блинова висел портрет Блока, и не Блок поразил Суханова, а то, что рядом с Блоком был еще один портрет — молодой красивой женщины. Блинов перехватил его взгляд.

— Да-да, ты прав, — сказал он. — Это моя жена. Такой она была. Такой она и осталась.

— Почему осталась? — насторожился Суханов. — Она что же...

— Ты задаешь непростительно много вопросов. Была, потому что ее для меня больше нет.

— Позволь все-таки еще один вопрос. А Блок?

— А Блок потому, что у каждого из нас есть своя незнакомка...

Блинов отвернул крышку термоса. Чай оказался душистый и горячий, пахнул полынкой и какой-то еще травкой — «зверобойчиком», сказал Блинов, — а в иллюминатор от воды тянуло легкой прохладой. Блинов выключил верхний свет, оставив только бра перед умывальником, и в каюте стало уютно и тихо, совсем как в городской квартире. «Умеют же люди, — подумал с завистью Суханов. — А у меня не каюта, а копеечная ночлежка».