Вячеслав Тихонов

«Золото Бормана, золото партии — оно не для вшивых агентов и перевербованных министерских шоферов, а для сотен тысяч интеллектуалов, которые по прошествии времени поймут, что нет в мире иного пути, кроме национал-социализма. Золото партии — это мост в будущее, это обращение к нашим детям, к тем, кому сейчас месяц, год, три. Тем, кому сейчас десять, мы не нужны, ни мы, ни наши идеи; они не простят нам голода и бомбежек. А вот те, кто сейчас еще ничего не смыслит, будут говорить о нас как о легенде! А легенду надо подкармливать! Надо создавать сказочников, которые переложат наши слова на иной лад, доступный людям через двадцать лет. Как только где-нибудь вместо слова «здравствуйте» скажут «хайль!» в чей-то персональный адрес, знайте: там нас ждут, оттуда мы начнем свое великое возрождение. Помните: Мюллер, гестапо, — старый усталый человек, который хочет спокойно дожить свои годы на маленькой ферме с голубым бассейном. И ради этого я готов сейчас поиграть в активность. Многие шавки Гитлера скоро побегут отсюда — и попадутся. А вот когда в Берлине будет греметь русская канонада и солдаты будут драться за каждый дом, вот тогда отсюда можно будет уйти, не хлопая дверью. Уйти и унести тайну золота. Идите. И отдайте себе отчет в том, как я вас перевербовал: за пять минут и без всяких фокусов. Хе-хе-хе!» Мюллер — Штирлицу.

«— Хотите, сыграем в шахматы?

— Габи, как шахматный партнер вы меня не интересуете». Габи и Штирлиц.

«— А вы мне погадайте.

— Что бы вы хотели узнать?

— Например, когда кончится война.

— Она уже кончилась.

— Да?

— В известном смысле — да. Если бы мы это поняли раньше, было бы лучше для нас всех». Штирлиц — фрау Заурих.

«— Вы что, совсем не пьете?

— Боюсь, что вам известен мой любимый коньяк.

— Не считайте себя фигурой, равной Черчиллю. Только о нем я знаю, что он любит русский коньяк больше всех остальных». Мюллер — Штирлицу.

«Не люблю, когда меня держат за болвана в старом польском преферансе. Я игрок, а не болван». Штирлиц — Мюллеру.

«— Как думаешь рожать, малыш?

— Кажется, нового способа еще не изобрели.

— Понимаешь, женщины кричат во время родов.

— Я думала, они поют песни.

— Они кричат на родном языке… Так что ты будешь кричать «Мамочка!» по-рязански.

— Буду кричать по-немецки.

— Можешь добавлять немного русской брани, только обязательно с берлинским акцентом». Штирлиц — Кэт.

«— Поклянись!

— Чтоб я сдох! Иди, начерти пару формул». Штирлиц — женщине в ресторане.

«Они перекрывают дороги на восток и на юг. Логично, если рассчитывать на дилетантов, которые не знают Германии, а я знаю Германию. Хвастун. Почему хвастун? Если бы я не знал Германии, я бы повез Эрвина здесь, а я повез его через Ней-Кельн. Молодец, Штирлиц». Штирлиц.

«Я всегда держал исполнительных и глупых секретарей». Мюллер.

«Очень легко советовать другим — будь честным. А поодиночке каждый старается свою нечестность вывернуть честностью». Мюллер.

«— Важен только результат, а кого погладят по головке и кому дадут конфетку, в этом ли суть?

— Я не люблю сладкого!» Шелленберг — Мюллер.

«— Время пока терпит.

— Почему пока? Время просто терпит.

— Время пока терпит». Штирлиц — Мюллер.

«Все ученые, писатели, артисты по-своему невменяемы. К ним нужен особый подход. Потому что они живут своей, придуманной ими жизнью». Штирлиц.

«Вы так убежденно уверяете меня, что человек произошел от обезьяны, как будто вы видели эту обезьяну и она что-то шепнула вам на ухо». Пастор Шлаг, блестяще сыгранный Ростиславом Пляттом.

«Действия и поступки — одно и то же». Мюллер.

«Запоминается последняя фраза — это Штирлиц вывел для себя, словно математическое доказательство. Важно, как войти в нужный разговор, но еще важнее искусство выхода из разговора». Голос за кадром.

«Каждый второй человек давал информацию на соседа, а этот сосед, в свою очередь, давал информацию на своего информатора. Считать, что в этой мутной воде можно беспрепятственно уйти, мог только человек наивный, не знакомый со структурой немецкой тайной полиции». Голос за кадром.

«Мы все-таки утерли нос Мюллеру, а это славно, очень славно». Шелленберг — Штирлицу.

«Мюллер редко ошибался. И когда служил Веймарской республике, избивая демонстрации нацистов, и когда перешел к нацистам и начал сажать в концлагеря лидеров Веймарской республики, и когда выполнял все поручения Гиммлера, и позже, когда он начал тяготеть к Кальтенбруннеру, чутье не подводило его». Голос за кадром.

«Нигде в мире, — подумал Штирлиц, — полицейские не любят командовать так, как у нас. У нас? Штирлиц вдруг поймал себя на том, что так он подумал о Германии, о немцах». Голос за кадром.

«Пожалуй, надо спуститься в убежище, — подумал Штирлиц, — а то еще угрохают в собственном учреждении». Голос за кадром.

«Сегодня объявляется выходной, — решил Штирлиц, — выходной вечер. Сегодня было двадцать третье февраля — День Красной армии. Это был день, который полковник Исаев всегда отмечал. Отмечал по-разному, в зависимости от обстоятельств». Голос за кадром.

«Семьдесят лет — возраст расцвета политиков». Мюллер.