Вяземская Голгофа

Лада. Её зовут Лада. Сколько ж труда он потратил, чтобы выпытать имя. И кривлялся, и хохмил, и ластился – всё попусту. Так прошла не одна неделя, прежде чем сам нарек. Она смилостивилась, стала отзываться на это имя. Всякий раз неизменно приходила на зов. Трогала его руками, словно желая удостовериться: перед ней всё тот же Тимофей Ильин, и борода, и крюк на правой руке – всё на месте. Он часто, едва ли не каждый день рассказывает ей одну и туже притчу о плавании по коварным холодным водам из большого мира в малый. Тогда в трюме ржавой баржи и состоялось их знакомство. Он узнает её по прикосновению. Она его – по голосу.

Лада совершает вместе с ним еженедельное путешествие к пристани. Он суть глаза, она суть ноги. На пирсе, в небольшом магазинчике они тратят свои небольшие средства. Лада покупает хлеб и желтую горьковатую карамель. Тимофей покупает консервы и водку.

Лада приучает его быть смирным, но он плохо поддается. Лада не сердится на него, и он знает, почему.

– Всё это временно, – говорит она. – Многое можно вытерпеть, если знаешь, что терпеть недолго.

Лада хочет уйти, покинуть обшарпанные корпуса. Лада хочет жить в лесу. Там ей не придется прятать за картонной маской сгоревшее лицо. Она хочет жить в скиту. Там нет клопов, крыс, безмолвных «самоваров», но ему, безногому прощелыге, самостоятельно до скита не добраться.

Матросы катера продают водку задешево. На чем наваривают, не поймешь. В тот день Тимофей взял полдюжины бутылок. Каждую заботливо обернул газетой, сложил покупки в военный сидор. Лада стояла в стороне, на краю пирса. Свежий ветерок играл краями её серого платка.

– А что, баба твоя водки не пьёт? – спросил пожилой матрос.

– Нет.

– А тебя, безногого, терпит! – усмехнулся матрос. – Или для этих мест ты ого-го? Чай, в интернате-то одни безногие, целых нет. А у тебя, я смотрю, ноги не шибко высоко оттяпаны. Хозяйство в сохранности? Да? Это для бабы главное. А баба-то твоя маску носит. В лицо ранена? Совсем урод, да?

Тимофей закурил, воззрился на матроса снизу вверх. Обветренное, бесцветное лицо, водянистые, наполненные ладожским свинцом глаза, белесая шевелюра, клочковатая борода, на правой руке глубокий шрам. Другой – на лице, пересекает лоб, свежий, розовый. Матрос похож на финку Сохви, будто родной брат. Но Сохви немногословна, шутить не любит.

– Она упала лицом в огонь, когда узнала о гибели мужа, – проговорил Тимофей. – Дурно стало, понимаешь? Так и сгорело её лицо.

– Чай, если на лицо не смотреть, остальное ничего?

Тимофей, выпустив дым из ноздрей, огляделся. Чайки с громкими криками носились над пирсом. В пасмурную погоду ладожская вода цветом напоминает расплавленный свинец и так же холодна, как в солнечную. А вот и катерок трется свежевыкрашенным бортом о старую монастырскую пристань. Сине-белые борта, черная надпись «Снабженец». Даже при небольшом волнении на такой посудине ходить по Ладоге опасно. Наверное, говорливый матрос – смелый человек. Сейчас проверим! Тимофей ловко подцепил крюком голенище кирзовой обувки. Толстые, прошитые гвоздями подошвы взлетели в воздух. Тимофей подбросил себя на руках, ударил противника тяжелым плечом в бок, улучшил летные качества утратившего опору тела. Матрос пытался ухватиться за береговую тумбу, но лишь обломал ногти. Валился шутник в воду молча. Зато Тимка, и сам едва не свалившийся с причала, заорал, что есть мочи:

– Человек за бортом!

Тотчас из носовой каюты катерка выскочили люди. В воду полетел спасательный круг. С другого конца пирса явилась Лада, а матрос уже лез из воды, цепляясь за брошенный ему конец, подобно обезьяне. Вода лилась с него водопадом.

– Подрался, – сказала Лада. – Уже выпил?

– Нет ещё! Но я сейчас…

– Не сейчас! – голос её звучал привычно строго. – Если выпьешь сейчас – ночевать будешь на пирсе. Я тебя, пьяного, в гору не потащу!

– Ох, и строга же ты к мужу, женщина! – засмеялись с катера.

– Он мне не муж, – отозвалась Лада строже прежнего и для острастки ткнула Тимофея в бок мыском сапога.

* * *

– Ты знаешь, что такое пивнушка? – сейчас Тимофей видел только её спину и матерчатую котомку на боку и правую руку, сжимавшую лохматую пеньковую веревку. В ней звякали-брякали поллитровки.

Лада не пьет. Она покупает водку, чтобы потом, когда товары в лавке иссякнут, обменять её на необходимое. К передку его тележки, к ржавому кованому кольцу привязана веревка. Лада время от времени дергала за веревку, чтобы облегчить ему подъем.

– Отвечай, что знаешь о пивнушках? – приставал Тимофей.

– Ничего.

– На привокзальной площади в Горьком была отличная пивнушка. Там мы с мужиками заседали. Вечеринка! Это, конечно, не «Прага» в Москве с шампанским. Это попроще. Но свобода! Ты знаешь, что такое свобода?

– Нет.

– А я знаю!

Без умолку болтая, Тимофей не забывал толкать себя вверх по дорожке при помощи крюка и утюжка. Колеса тележки шелестели по щебенке. Надо же помогать женщине. Ей тяжело. Она и снедь тащит, и его.

– У меня не было жены. Не успел. А родителей не помню. Не хочу. И на тебе я не женюсь. Га-га-га! Эй, бери левее! Ещё два шага! Всё, теперь прямо шагай.