Вяземская Голгофа

Они сидели посреди монастырского двора, с четырех сторон окруженного трехэтажными белеными корпусами интерната – бывшими кельями Спасо-Преображенского монастыря. Над их головами зацветала старая яблоня. Над крышами корпусов возносились синие луковицы собора. Выше всех вздымалась угловатая колокольня. Но её-то почти с любого места можно увидеть. Беги на противоположный конец острова – узришь и оттуда. А тут, во дворе, не охота и голову задирать, но Тимофей не ленился, задирал. А бывало, и ложился на спину рядом с яблоней, смотрел вверх. Подолгу смотрел, будто взлететь примерялся.

– Я влезу туда, старик! Клянусь! – пробормотал Тимофей, отбрасывая в сторону черенок. Он съел яблоко вместе с семечками и сердцевиной.

– Человек – не белка, – отозвался старик. – По земле ходить должен.

– Лада ангелов видит. Врёт?

– Человеки мы и человеческое приплетается. Люди лгут часто. Но Лада не лжет.

Старик Фадей – в сильно заношенных, но не рваных опорках, брезентовых штанах и чистой телогрейке, сидел на березовом чурбаке. Результат утренних трудов – значительная гора наколотых дров – возвышался по левую руку от него. По правую примостился Тимофей.

– А рука-то у меня есть. Смотри! Левая уцелела! – Тимофей поднял окровавленную кисть. Костяшки тыльной стороны ладони были разбиты, но ссадины уже подсохли.

– Чай, дрался?

– С кем? В моей палате только Валентин – и тот помер, – прорычал Тимофей. – Наверное, теперь такого же подложат. Будет или стонать, или молчать, как сом. Ни потрепаться, ни выпить. Эх, передушить бы всех их, да тоже жалко… Да и то прав ты. Дрался, видать, вчера. Только не помню с кем… Лада говорит, что с мужем фронтовички Панкратовой… жаль…

– Жалость – это хорошо, – пробормотал старик. – Но и трудиться надо. Не терять к труду привычки. Не годится все силы на драку изводить.

– …я помогаю их брить, опростаться помогаю. Вторую весну служу санитаром. Эх, свалить бы, да куда тут свалишь? Ты-то где так долго пропадал?

– Остров большой, – заметил Фадей. – Да и вокруг – не одна вода, другие острова есть. Я на Скитском острове был. Избу там чинил. По озеру плавал – рыбу ловил. Весной вода тихая.

Старик внимательно смотрел, как ловко Тимофей скручивает сигаретку. Левой рукой, шустрыми пальцами лишь чуть-чуть подсобляя себе крюком правой. На правом же крюке имелось специальное приспособление, чтобы курево удерживать. Левую руку Тимофей сразу же спрятал в брезентовую рукавицу, берег.

– Куришь? – вздохнул старик.

– Да! И сам курю, и «самоварам» даю. Это тоже моя работа. Они радуются. Кто стонал – перестает стонать. Но молчаливые всё равно молчат. Спасибо, старик, что хоть ты со мной говоришь.

– Зови меня Фадеем, – тихо проговорил старик. – Или имя моё забыл?

– Фадей, а Фадей! – завопил, что есть мочи, Тимофей. – Скажи, Фадей, где мне найти бля…? Эх, хоть бы козы были на этом острове! Мне бы по нынешней нужде и коза сгодилась. Дожил!

– Продажным женщинам надо платить, – почти шепотом произнес старик. – Ты чем заплатишь?

Тимофей притих, впервые за всё время разговора уставился в лицо Фадея. Борода густая, кучерявая, изжелта-белая, над бородой острый в красных прожилках нос и хитро прищуренные, под нависшими густыми бровями глаза. Тело у старика костлявое, ноги длинные, плечи широкие, кисти рук большие, ладони покрыты мозолями. На тыльных сторонах вены синие, а суставы старческие, припухшие.

– У меня есть бухло. – Тимофей сглотнул. – Могу водкой расплатиться.

– Значит, не всё выпил? – Глаза старика сделались ещё уже.

– Не всё. Сохну пока. Вот почтальон пенсию привезет, тогда… Мне до пенсии с двумя поллитровками надо дотянуть. А остальное на хлеб обменяю. Без хлеба ведь тоже нельзя.

Цепкие глаза старика обшарили куцее тельце Тимофея.

– Я тебе места покажу. Тут мест много всяких и, по нашей скудости, как раз закуска в озере плавает. Ты веселый человек, живой. В тебе огонь Господень не угас. Вот только…

– Член партии я, дед, и от коммунистических идей не отрекался. Думаешь, обижен советской властью, так отрекусь? – Странный, давно забытый задор кипел в теле Тимофея, словно надел он летную куртку и краги, словно покрыл голову летным шлемом.

Чудилось, будто бегут они с Генкой к их летающему гиганту. Планшет с картой по ноге хлопает. А под брюхом родного «Ледокола» снуют техники, подтягивают на лебедках тяжелые бомбы, заправляют ленты в пулеметы, заливают топливо в баки. Анатолий Афиногенович, штурман, прокладывает на карте маршрут полета. Гул турбин подобен какофонии джаз-банда.

– Толя! – завопил во весь дух Тимофей. – Афиногеныч!

– Опять орет! – пробормотала Сохви. – Как по-русски?