Вяземская Голгофа

Ответом на его слова стал недальний и протяжный вой.

– За нами гонятся? – спросил Тимофей.

– Если и гонятся, то дураки, – был ответ. – Нам-то их убивать более не придется. Мать сыра-земля мокра и холодна. Сама позаботится о них.

Волчий вой, долгий, протяжный, задорный, вторил его словам, словно подтверждая их правоту.

– На, прикрой живность, чтоб не замерзла. – Тимофей протянул ему шапку.

– Зови меня Вовой.

– Какого ты полка, Вова?

– Кладбищенский сторож я. С деревни Скрытня.

– Фамилия?

– Никто…

– Я капитан Красной Армии, и ты обязан…

– Ты – лагерная вошь, доходяга. Брезгуешь моими вшами, а сам едва жив. Да к тому ж беснование в тебе антихристово. Перестань силы на ненависть ко мне тратить. Бери вон штык. Давай товарища твоего зароем….

И Вова Никто вытащил из-за сыромятного ремня, которым был перепоясан, острую лопату на коротком черенке. Они кромсали землю со странным, голодным остервенением, так, будто под слоем мерзлой почвы скрывалась продовольственная кладовая, напичканная невиданными яствами. Геннадия Вениаминовича положили на дно неглубокой ямы. Потом Вовка Никто тщательно утоптал могилу, ни в коем случае не соглашаясь оставить на месте упокоения боевого товарища Тимофея хоть какую-нибудь памятную мету. Только натаскал и навалил поверху валежин. Объяснил неохотно:

– Только мы тронемся – тут же волки по следу пойдут. Будь для них голодная зима, непременно вырыли бы товарища. А так – не станут, поленятся. Вокруг неупокоенных мертвецов сколь угодно. Волку хоть ужрись. За живыми гоняться не надо, а жаль. Немецкое мясо пока ещё солодко, жирно, нежно…

Вой, не утихавший во все время скромных Генкиных похорон, теперь окружал их со всех сторон. Вечерние сумерки бродили по продрогшему подлеску. Вот-вот падет ночь. Тимофей посматривал по сторонам, ожидая увидеть волчьи глаза. Наверное, они засветятся во тьме голодным алым блеском.

– Немец страшней волка, – насмешливо проговорил человек по фамилии Никто.

– Тогда пойдем, что ли…

– Погоди…

Человек в волчьем треухе опустился на колени рядом с грудой валежин, отмечавших место захоронения лейтенанта Геннадия Наметова, сложил руки ладонь к ладони, опустил долу желтые свои звериные очи и принялся бормотать нечто запретное, религиозное.

– Со святыми упокой, – досадливо буркнул Тимофей. – Тут пожрать бы, а он молится.

Вовка Никто крякнул, полез за пазуху, достал тряпицу, сунул Тимофею в руки.

– На, жри, но молиться не мешай. Хоть и нехристь был твой товарищ, а всё же человек. Значит, заслуживает молитвы.

Тимофей тискал пустыми деснами сухарь. Всей-то работы голодному человеку – на пять минут. Но Тимофей справился бы и быстрее, если б зубы были на месте. Хоть унтер-офицер Зигфрид и постарался на совесть, израненные десны совсем не болели при соприкосновении с шершавой краюхой. Наконец человек по фамилии Никто поднялся с колен.

– Тебя-то каким именем крестили? – насмешливо спросил он.

– Не крестили. В детдоме записали Тимофеем Ильиным.

– В Москве бывал?

– А как же!

– Испания, финская?

– Обязательно. К чему расспросы?

Холодные волчьи глаза его собеседника как-то неуловимо изменились. Нежность, томление, грусть – кажется, такими словами обозначала Вера это выражение. Но разве такие чувства могут быть знакомы дикому леснику – племяннику немки? Ах, Вера! Сердце больно ткнулось в ребра. Он вспомнил!

– Я ещё не решил. Сомневаюсь, не знаю, как поступить. По справедливости или по-божески, – бормотал племянник немки.

– Конечно, по справедливости. – Тимофей поднялся на ноги. – Пойдем, что ли? Если здесь, как ты говоришь, «бродит Красная Армия», нам надо пробираться к своим. Говори, в какую сторону идти?

Вовка крепко ухватил его за локоть.

– Ещё пару вопросов, офицер.

– Что-то я не пойму…

– Твоя фамилия – Ильин. Ты – летчик, офицер, капитан.

– Да!

– Мне одна барышня рассказывала о тебе. Вот Господь сподобил найти. Но ведь ты человек!

– Конечно! А то кто ж?! И человек, и коммунист.

– Но барышня! Не ты ли её обидел?

– Брось! Мало разве баб на свете! Всем не угодишь! – Тимофей сначала улыбнулся, потом сморгнул слезу. Внезапное воспоминание о Вере стало поперек гортани плотным комом.

* * *

Тимофей побрел меж березовых стволов в направлении, указанном Вовкой. Он слышал шаги и дыхание товарища, волчий вой сопутствовал им. Но, кроме привычных звуков и опостылевшей белизны, ничего не было в этом холодном мире. Вовка снова заговорил с ним на первом же привале, когда они приканчивали сухой паек убитого часового.

– Укроемся в болотце между Светой и Волей. – Вовка ворошил палкой хворостины в чахлом костерке. Там хорошо. Любой, кто подойдет, забоится и убежит. Но мы-то не трусы. Мы отважные. Так ведь?

– Света и Воля?

– Названия рек. Там у меня домик. Можно укрыться.

– Я должен воевать с фашистами. Я присягал!

Никто обернулся. Если б человек мог прожигать взглядом дыры, то ватник Тимофея мигом бы обуглился.

– Вот я и думаю. Надо ли тебе? Может, и правда, воевать?

– Послушай, я давал присягу! – Тимофея трясло, как в лихорадке.

– И сдался в плен. – Покрытая инеем борода раздвинулась, обнажив хищный оскал.