Видения молодого Офега

— Это больные души, отравленные чувством греха. Они сделали себе из него очки, и сквозь них весь мир представляется им искривленным и тусклым. Они отделяют свою изуродованную совесть от тела, рассматривают ее вне себя, дают ей образ и имя, делают ее своей заповедью, своим господином, своей моралью и богом. Они принадлежат к великой категории трусов, не надеющихся на самих себя. Слава — для них лишь пустой звук или греховное понятие. У них маленький череп и большая душа. Поэтому они трусы. Их трусость происходит от глупости.

Тогда приблизился третий тип Lupus bipedis. Подошедший принадлежал к людям, которых насчитываешь ровно двенадцать на дюжину. Он шел по дороге очень осторожно, точно при каждом шаге он что-то вспоминал, что-то должен был предусмотреть, выполнить какую-то обязанность, избегнуть ошибки. Он рассматривал каждый камень, прежде чем ступить на него, точно всегда боялся отдавить кому-нибудь мозоль. Он улыбался направо и налево, всем и никому, будто со всех сторон собирались его эксплуатировать. На его лицо постоянно набегала тень страха, точно он неожиданно вспоминал о поступке, которого не должен был совершать. Когда я нарочно зашумел, он вздрогнул и первым выражением его глаз был страх, затем его движения выразили нерешительность, он не знал, как ему поступить: униженно ли преклониться перед сильнейшим или гордо поднять голову перед слабейшим.

Тогда я сказал самому себе:

— Этот человек принадлежит к истинным трусам. Его страх происходит не от детского непонимания вещей, не от болезненности или глупости.

Он — трусливейший из трусов.

Он — ничтожнее всех, потому что он хочет употребить свою трусость себе на пользу.

Он — трус по расчету.

Трусость — сущность его трусости.

XXVI.

Моя улица была запружена народом. Все окна пестрели лицами. На всех были надеты маски, и все бросали мне бранные слова... И слова вырастали между уличных камней, по которым я шел, подобно крапиве; свешивались из окон, как колючие ветви. На небесном своде горело раскаленное добела полуденное солнце. Я шел с самого утра, и вся улица и самый горизонт были усеяны людьми с масками на лицах; люди кишели как мухи в навозе. Тогда я остановился, вытер пот со лба и сказал:

„Снимите маски, зубоскалы! Зачем вы скрываете свои лица, крапивосеятели? Кто вы и каковы с виду? Я не знаю вас! Я никогда не видел вас!

„Ты, который вопил о том, что у меня дурная болезнь, — может быть, твое собственное лицо покрыто красными болячками? Ты, который кричишь, что я косой, — может быть, твои собственные глаза смотрят в разные стороны, как развивающиеся крылья ветряной мельницы?

„Может быть, ты, которого я не вижу, но чей голос слышу из тусклой комнаты, — быть может, ты каркаешь оттого, что мне удастся поймать ту добычу, которая не досталась тебе, пока ты стоял на солнечном восходе? Я не знаю. Я никогда не видел вас. Но слушайте меня! Что из того, что вы сеете на моем пути крапиву? Я хожу по ней босыми ногами и не чувствую ожогов. Что мне до того, что вы бросаете в меня вашими злобными словами, смердящими, как протухшие яйца. Они не достигают меня, но отскакивают назад, залепляя ваши собственные глаза грязью.

„Смотрите! Я набираю полные руки ваших колючих веток, — они не уязвляют меня! Слушайте же, что я скажу вам: „Почему?—думаете вы, — почему? “ „Он лжет, — говорите вы. — Ему совестно признаться, какую мы причиняем ему боль...“ О, ты, личинка навозной мухи, существует лишь одно, что превосходит твою злость — это твоя глупость, твоя невероятная безмерная глупость. Ты не понимаешь, что колючки вонзятся в тебя самого. Если бы ты никогда не надевал маски, если бы я видел перед собой благородное лицо с добрым выражением глаз — тогда бы мои ноги опухли от боли, все колючки вонзились бы в меня, и мое тело стало бы похожим на туловище ежа. Но ты скрываешь свои черты под маской или прячешься по темным углам, — поэтому твоя крапива представляется мне прохладным зеленым ковром, по которому мягко ступать босыми ногами“.

XXVII.

Был знойный летний день. Ища прохлады, я укрылся под тень большого дерева, одиноко стоявшего на голой равнине.

Только что я собирался прилечь на землю, как услышал над головой шелест. Взглянув вверх, я увидел, что все ветки густо усажены какими-то блестящими существами. Их было пятьсот тысяч. Сначала мне показалось, что это павлины, но вдруг все пятьсот тысяч существ заговорили человеческим голосом, и мои глаза, привыкнув к темноте, различили пятьсот тысяч женских лиц; я понял, что это женщины той страны.

Я снял шапку с головы, сделал грациозный поклон и начал свою речь следующими комплиментами:

— Вы — тепличные курицы и очаровательные дурочки!

Тогда поднялось громкое клохтанье, и одна сотня тысяч снялась с места и поспешно исчезла за равниной.

Я продолжал:

— Даже Соломон во всем своем величии не был одет так, как каждая из вас.

И сотни тысяч наклонили головы на бок и заколыхали павлиньими хвостами и улыбка их была до такой степени полна сахаром и сиропом, что я почувствовал тошноту.

Я прибавил: