Вихрь

Элек смущенно пожал плечами.

— Работает учительницей где-то в Задунайском крае, — ответила вместо Элека Ольга.

— В Задунайском крае? — удивился я.

— Поехала за своим отцом. Он работает, кажется, в Кестхейе. Ночным сторожем или чем-то в этом роде.

— Знаешь, закон, изданный против кулаков, был строг, — начал объяснять мне Элек, — из него многое что вытекало. Старику посоветовали уехать из родных мест, другие тоже так сделали. Я же по рукам и ногам был так связан партийной дисциплиной, что ничем не мог помочь старику. Представь себя на моем месте! В газете я был фигурой.

Он начал оправдывать свое тогдашнее поведение, словно фокусник манипулировал словами и фразами и, быть может, думал, что это ему великолепно удается.

Я наблюдал за выражением его лица. Загорелое, оно при свете костра казалось совсем коричневым. Беспокойно бегали глаза, беспокойно двигались влажные губы. Это лицо чем-то напоминало резиновую маску.

— Почему ты мне сейчас об этом рассказываешь? — спросил я.

Он уперся взглядом в землю.

— Видишь ли, такой человек, как ты, который три года безо всякой вины просидел в тюрьме, на все эти вещи смотрит как-то иначе.

— Иначе?! — Голос мой звучал резко, но я и не хотел другого, более спокойного тона.

— Я так понимаю, поверь… — Элек запнулся, смутился.

Ольга, сузив глаза, наблюдала за поведением мужа, за его мимикой, потом ответила как бы за него:

— Это его и беспокоит. — И она сделала резкий жест в сторону мужа.

— Каждый человек ответствен перед собственной совестью, — заметил я.

Наступила долгая пауза.

Вскоре в сад вернулась сестра Элека. Она шла широко ставя ноги и подпрыгивая. Такая легкомысленная походка не вязалась с ее сильным телом. На ней была красная шерстяная кофта, которую она не застегнула, и полы ее развевались.

— Застегнись! — сказала строго Ольга.

Девушка сделала вид, что не слышала. Она уселась под вишней, немного ближе ко мне, чем прежде.

Я продолжал смотреть на костер и уже от души жалел, что пришел в этот дом. Я думал, что эта встреча будет не такой. Невольно вспомнил одну песню, которую сочинил, сидя в тюрьме. Песню о рассвете, нежном и розовом, о любви, о свободе. Песню об Ольге.

Каким же наивным и глупым я был!

Ольга молча наблюдала за Маргит, а я — за Ольгой. Она сидела положив ногу на ногу.

— Самое совершенное искусство — скульптура, — заметил я.

— И это говоришь ты? — удивилась Ольга.

— Да.

— А для меня дороже всего музыка.

— Скульптура — это поэзия человеческого тела.

— А музыка — это поэзия души и чувств.

— Мне лично вся древнегреческая музыка, если бы она сохранилась до наших дней, рассказала бы меньше, чем обломок какой-нибудь статуи, чем мраморные ступни Афродиты.

Ольга убрала ноги под шезлонг и засмеялась.

— Может, в дом пойдем? — предложил Элек.

— Нет, нет, — затрясла головой Ольга, не переставая смеяться своим приятным звенящим смехом, в котором я слышал и звуки всех инструментов оркестра, и звон воды, переливавшейся по прибрежным камням.

— Тогда я сейчас накину тебе пальто на плечи. — Элек встал и пошел к перилам террасы, на которых висело Ольгино пальто.

— Не нужно, спасибо, — отказалась Ольга. — Оно мне не нужно.

В тот момент ты ненавидел их, Элек Варью, ненавидел обоих — и жену, и Петера. Правда, твоя ненависть была еще ни на чем не основанной, но уже явной. Ты сел на ступеньки, ты был обеспокоен, хотя на твоем лице и застыла вежливая улыбка. И вдруг тебе в голову пришла мысль о том, что ты никогда никого по-настоящему не любил. Никого.

— Я удивляюсь, старина, — обратился я к Петеру, — что, даже находясь там, ты не изменил коммунистическим идеалам. Мы здесь, на свободе, и то вон сколько дров наломали.

— Ничего удивительного в этом нет, — ответил Петер. — Просто я верил, не потерял веру в эти идеалы.

— Верить, сидя за решеткой?

— Не я первый, таких и до меня много было.

— Но это давно. Это совсем другое дело.

— Я тоже в какой-то степени ответствен за все, что произошло у нас в стране.

— Ты? — удивилась Ольга.

— Да, я, — сказал он, глядя прямо перед собой в темноту.

Я покачал головой и сказал:

— Для меня тут много непонятного. За что же тебя судили? Когда я в то время спросил о тебе, мне никто ничего не сказал.

— За оказание помощи преступнику, как мне объявили, за соучастие…

— За оказание помощи? Кому же ты помог? Участникам своего хора, своим слушателям по консерватории, мне?

— Своему старшему брату.

— Тому, который был полковником?

— Не полковником, а только майором.

— Но ты же, Петер, — вмешалась в разговор Ольга, — никогда не был военным. Ты всегда был педагогом, и только.

Петер ладонью потер лоб. Видно, ему не легко было отвечать на все эти расспросы.

— За два месяца до своего ареста брат приехал из Пешта ко мне.

— Он что, хотел бежать за границу? — спросил я.

— Он об этом и не помышлял.