Вихрь

— Хороший ты парень, Мишенька, а командир твой еще лучше. Вот видишь, и мы о вас не забыли.

Однако громадный казак не проронил ни слова. Он долго смотрел на нас каким-то странным взглядом. В глазах у него застыли страдание и боль. Так ничего и не сказав, он повернулся и ушел. От подполковника Агаева мы узнали, что капитан Татушин погиб в тот день в семь часов утра.

ТОВАРИЩ СЮЧ

Однажды в середине января сорок пятого года под вечер перед зданием школы остановилась колонна беженцев. Явление для того времени довольно обычное. Тут были и мужчины, и женщины, и дети, всего человек сто двадцать. У них уже не было сил идти дальше.

Со стороны Секешфехервара гитлеровцы пытались прорвать линию фронта и разорвать кольцо окружения советских войск вокруг Буды. Колонны беженцев — за день иногда попадалось три-четыре такие колонны — устремлялись на север, на территорию, освобожденную советскими войсками, подальше от готовящих контрнаступление гитлеровцев.

Из стоящего напротив школы дома, где совсем недавно разместилось местное партийное руководство, мы с жалостью смотрели на беженцев. Надо было где-то достать картошки и фасоли, чтобы накормить несчастных хотя бы горячим супом.

Отделившись от группы беженцев, сухонький старичок небольшого роста с любопытством разглядывал вывеску, вырезанную из крышки картонного ящика и повешенную на стену: «Местное руководство Венгерской коммунистической партии». Затем он направился прямо в дом. Старичок был налегке, в руках у него не было ни чемодана, ни даже узелка. Шел он, заметно прихрамывая на левую ногу. Чувствовалось, что он сильно истощен: старика шатало даже от слабого ветерка.

— Добрый день, — поздоровался старик, войдя в комнату и по очереди переводя взгляд на каждого из нас. И тут же разрыдался.

Мы молча уставились на столь странного пришельца. На нем было старое грубое шерстяное пальто, подпоясанное бечевкой и доходившее ему почти до пят. В это пальто смело можно было всунуть двух таких стариканов. На голове — видавшая виды солдатская шапка, на ногах — галоши. По обвислым усам и задубевшей от ветра коже его можно было принять за крестьянина, однако смущала насмешливая улыбка на губах, какая обычно бывает у господ. Мы не знали, что нам с ним делать…

Наконец старик успокоился.

— Я товарищ Сюч, — представился он и стал по очереди пожимать всем нам руки.

Он так и сказал: товарищ Сюч.

Йожеф Теглаш, старый металлист, который, собственно говоря, на свой страх и риск без каких-либо указаний сверху возглавил нашу парторганизацию, внимательно рассматривал «товарища Сюча». Но никаких вопросов ему не задавал. Вынув из кармана своего пальто кусок хлеба, он протянул его старику, сказав:

— Ты, наверное, голоден?..

Товарищ Сюч стал с жадностью есть, откусывал большие куски и глотал, почти не разжевывая. На него сразу же напала икота. Застеснявшись, старик перестал есть, и, не спуская взгляда с куска хлеба, стал ждать, когда пройдет икота, затем несколько медленнее снова принялся за еду.

— Я из гитлеровского концлагеря, — сказал он, не переставая жевать, словно отвечая этим на не заданный Теглашем вопрос.

Стоило ему произнести слово «концлагерь», как его зеленовато-коричневые глаза заметно пожелтели, словно в них вспыхнул ужас пережитого. Однако никаких подробностей старик касаться не стал.

Доев хлеб и проглотив собранные в ладонь крошки, старик спросил:

— На Сабольч дорога свободна?

Теглаш пожал плечами:

— Быть может, если приложить побольше ловкости и если просто повезет, то как-нибудь и можно проскользнуть. Но ручаться за это никак нельзя. Подождать бы надо…

Сюч молчал, кивая головой. Он долго смотрел на пол, потом, хлопнув в ладоши, как человек, который смирился с обстоятельствами, подошел вплотную к Теглашу и сказал:

— Тогда, товарищи, дайте мне какую-нибудь работу.

Старому металлисту понравилось такое поведение недавнего узника фашистского концлагеря. Едва успев освободиться, проделав путь в триста с лишним километров и узнав, что дальше ему пока проехать не удастся, он просит работу. Значит, Сюч прошел неплохую школу жизни. Сам товарищ Теглаш прошел «университеты», последним из которых была будапештская тюрьма на проспекте Маргит. На всякий случай он решил устроить Сючу экзамен.

Прямо, в лоб поставленные вопросы, нескладные ответы, за которыми скрывается целое море страданий, — такова суть подобных экзаменов, столь частых в начале сорок пятого года.

— Почему тебя забрали в концлагерь?

— Я же сказал, что я коммунист.

— С какого времени?

— В ноябре восемнадцатого года я вернулся домой с итальянского фронта, тогда и вступил в партию.

— Так…

— Затем служил в венгерской Красной Армии. Был ранен, потом попал в плен. Били меня там, и не раз… Потом работал, как мог.

— Профессия?

— Слесарь по сельхозмашинам.

— Ну, тогда скажи, как ты понимаешь демократический централизм?

— А кто его знает.

— А что такое пролетарская диктатура?

— Это когда все принадлежит нам… Ну и… под зад дать буржуям.

— В основном правильно… Ну а пролетарский интернационализм?

— Да здравствуют Советы!

— Хорошо, правильно. Ну а во что ты веришь?