Вихрь

В общем, среди венгерских интеллигентов было сравнительно мало таких, кто, отбрасывая в сторону обвинения в предательстве и все опасения представителей среднего класса, ратующих за «третий путь», осмелился вступить на единственно правильный путь, провозглашенный в свое время Петефи.

Однако без вдохновляющей поддержки Коммунистической партии Венгрии даже эти люди не могли бы прийти к такому решению.

Любое выступление за независимость страны, медленно перерастающее в массовое движение, пугало реакцию, и она, в ответ на истерические требования нилашистов и крайне правых, под давлением гитлеровцев и — не в последнюю очередь — для собственного успокоения, приступила к беспощадному разгрому этого движения так же, как на протяжении тысячелетней истории страны она каждый раз подавляла любое народное движение.

А ведь в то время в кресле премьер-министра уже сидел Миклош Каллаи, которого именно для того туда и посадили вместо усердно прислуживавшего гитлеровцам Бардоши, чтобы вернуться на путь осторожной реставрации национальной независимости. Конечно, это решение было продиктовано отнюдь не опасениями за судьбу нации, так как более дальновидная часть реакции уже начала сомневаться в победе гитлеровской Германии. Блицкриг против Советской России не удался. Немцы не смогли захватить Москву, более того, в зимние месяцы 1941 года Красная Армия развернула мощное контрнаступление. Каллаи начал проводить свою политику балансирования.

В узком кругу реакционеры не без удовольствия сравнивали эту тактику со старой трансильванской политикой Мартинуцци и Телеки, когда в схватке Габсбургов и Османской империи Трансильвания хранила независимую венгерскую мысль, заключая сделки то с одной стороной, то с другой, не предавая, однако, венгерских интересов. Какое лживое и фальшивое сравнение! Речь шла теперь не о сохранении независимости Венгрии — ее уже давно продали. Осторожная в действиях реакция прикидывала, как она сможет в обстановке надвигающегося краха спасти свой капитал, сохранить буржуазно-помещичью Венгрию. Наши господа оседлали и перепробовали всех лошадей, пока они не передохли. Может, нужна контрреволюция? Что ж, мы готовы к ней! Фашизм? А отчего бы и нет? Но это будет наш собственный фашизм. Возврат к видимости демократии? Игра в либерализм? Пожалуйста. Мы это можем. Движение за независимость? Хорошо. Только возглавлять его будем мы. Наверно, они сделались бы и коммунистами, если бы могли ими стать…

Каллаи взял на вооружение даже лозунг о необходимости независимости и свободы, а Иштван Антал, обычно державший под уздцы каждую запряженную лошадь, уже вел разговоры и ломал голову над тем, как с разрешения власти организовать движение за независимость.

Старый исторический закон требовал (и примеры Бочкаи, Бетлена, Ракоци и Кошута свидетельствуют о том) проводить политику независимости, даже на таком полном чудес островке феодализма, каким была Венгрия, опираясь на широкие народные массы. Каллаи и его сторонники не хотели этого понимать. А ведь было ясно, что тот, кто действительно хочет встать против гитлеровцев и их армии, против их пособников, должен способствовать росту и развитию народного движения. Однако венгерские господа по-прежнему больше боялись народных масс, чем национальной катастрофы.

Качели судьбы сначала качнулись влево. Снова принялись за работу полицейские следователи и особые группы военной контрразведки, началась самая настоящая охота за людьми. Были схвачены и брошены в тюрьмы руководители движения за независимость, прежде всего коммунисты, сотни честных сознательных рабочих. Следствие тянулось месяцами в казармах Андраши, а затем в Шорокшаре, в тюрьме на горе Чиллаг. Тюремные камеры были переполнены арестованными, превращенными побоями в калек, доведенными пытками до сумасшествия. Каждый день исчезали друзья, знакомые, и нельзя было узнать, где они и какова их судьба. Каждый вечер приходилось ложиться с мыслью: вдруг сегодня ночью и перед твоим домом остановится полицейский автомобиль?.. Число арестованных уже превысило несколько сот человек. Те, кому посчастливилось вернуться из тюремных застенков домой, никому ничего не говорили, уклонялись от встреч с людьми. Затравленный вид, постаревшее лицо и изуродованное тело свидетельствовали о том, что человек перенес.