Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— С детства, Питер. С тех самых пор, как я увидел его автопортрет с Саскией на коленях. Он чем-то меня удивил.

— Может, кавказским темпераментом? — смеется Питер.

А я — серьезно:

— Вполне возможно, Питер… И с тех самых пор он со мной. И если где-нибудь увижу его — долго стою перед ним…

Я не уверен, что мои слова многое объяснили молодому человеку, все больше привыкающему мыслить сухими категориями ученого…

Жизнь на Блумграхт

Снова заговорил старичок на степе. Но в эту минуту он серьезный, полуулыбка на лице его стерлась, морщины сгладились, в глазах засверкали искорки.

— Твоя кушетка не скрипит, Рембрандт. Неужели уснул? Или мыслями ты еще там, в молодых годах, на Блумграхт. А ведь признайся: было и тесновато, и грязновато на канале, и нищета вокруг — бедные соседи, но была сила, было здоровье и желание непрерывно двигаться вперед. Все вперед, подобно солнцу, которое взошло и торопится к зениту…

Но этот, на кушетке, не очень вдумывается в пустые речи старичка. Пустые, потому что ничего уже не изменишь. Уже горят на стене библейские слова приговора: «Мене, текел…». Те слова, которые засверкают на картине «Пир Валтасара»…

Итак, Саския, дочь Ромбертуса ван Эйленбюрга из Леувардена, как говорится, вошла в дом Рембрандта. Насколько можно судить по его картинам и офортам того времени — а они прекрасные документы, — художник был счастлив. Особенно ярко это выражено в знаменитой картине, которая, как живая, перед глазами у миллионов людей всех континентов, — автопортрет с Саскией на коленях.

Ему тридцать с хвостиком. Он уже отпустил кокетливые усы. Он полон сил, здоровье его, можно сказать, бычье. С левого бока у него красуется шпага, словно он состоит в одной из бюргерских стрелковых рот. Бокал, который высоко вознесен над головой, искрится золотистым напитком.

Саския тоже повернулась к нам. Выражение у нее несколько отличное, чем у мужа, то есть нет в ее глазах той светлой радости, которая взбудоражила художника. Она даже не улыбается. Чем-то просто удивлена. Может, ее шокирует эта не совсем обычная поза? Возможно, она ожидает ребенка и ее немного беспокоит будущее…

Жилье на Блумграхт, судя по картине, полно радости, веселья, гостей. «Ваше здоровье!» — говорит миру художник.

Рембрандт много работает. Он пишет «Неверие апостола Фомы», «Жертвоприношение Авраама», «Ослепление Самсона», «Данаю»… С легкой руки доктора Тюлпа художнику наперебой заказывают свои портреты видные граждане Амстердама. Попасть в мастерскую художника теперь не так просто, заказчикам порой приходится ждать по нескольку месяцев, чтобы попасть к художнику.

Комнаты Рембрандта заполняются различными предметами: вазами, коврами, шашками, тюрбанами. Китайская и японская графика занимает почетное место на стенах. Много работ современников. Рембрандт скупает то, что ему по душе, что радует его глаз. Мебель заменяется новой, в доме появляются экономка и служанка. Приходят новые ученики. Словом, художнику могут позавидовать и недруги, и доброжелатели…

Но бывает ли счастье полным?..

Простояв целый день за мольбертом, Рембрандт идет в столовую. Лисбет уехала в Лейден, по-видимому, недовольная своим положением у брата. «Если уж мыть полы, то лучше у себя дома», — как-то бросила она, к большому огорчению брата. Уехала в Лейден, где в старом доме остались только Адриан и его жена Антье. (Геррит скончался два года тому назад. Можно сказать, отмучился, ибо последнее время уже не вставал с постели — невыносимо болели ноги, спина, шея.)

Рембрандт любил, чтобы в комнате было светло, особенно за ужином. Просил не жалеть свечей…

И вот затопал он, стуча башмаками, из мастерской в столовую.

Саския ждала его, не притрагиваясь к еде. Он внимательно посмотрел на нее. Она казалась бледной.

— Ты нездорова? — спросил он тревожно.

Саския улыбнулась, отрицательно покачала головой.

— Приятно слышать. Но что же все-таки?

— Ничего. — Она опустила глаза. — Ты просто замучил меня.

— Я? Когда?

— Этой ночью.

— Ах, вот ты о чем! — Он подошел к ней, обнял за плечи, поцеловал в обе щеки. — Мне казалось, что ты не в претензии ко мне.

Она приложила палец к его губам.

— Помолчал бы…

Саския тихо смеялась, обняв его за шею.

— Ужинать пора, медведь.

Он усадил ее на мягкий, обитый кожей стул, поцеловал обе руки. И произнес смеясь:

— По мне нет лучшего в мире счастья, чем тяжелая работа днем, сытный ужин с вином и такой, как ты, ангел в постели. Ей-богу, правда!

— Постыдился бы! Еще услышат…

— Ну и пусть! — Вдруг он выпрямился, посерьезнел, тихо спросил: — Может, ты в ожидании?

Она произнесла:

— Может быть…

— Браво, Рембрандт, ты еще не весь выдохся у этих проклятых мольбертов и треклятых металлических досок!

Он радостно потер руки, а потом вонзил вилку в жареного гуся.

— Надо позвать доктора Тюлпа.

— Пока не надо.

— А когда же?

— Потом…

Он положил себе большой кусок гуся, салату, налил ей и себе вина.

— А тебе можно? — вдруг спросил он.

— Наверное, немного можно. Чуть-чуть…

Доктор Тюлп подтвердил, что предчувствия не обманули госпожу ван Рейн. Все идет своим чередом. Доктор предложил Рембрандту вяленой рыбы и пива.