Виктор Вавич

— Кандюк, должно, потом коло церкви Сороченко. Сороченку, должно. Там из-за ограды вдобно. Раз — и квита.

Вавич сел за стол. Он совался руками по книгам, папкам. Городовой из-под козырька глядел за ним, и Вавич кинул на него глазом.

«Надо распорядиться, что б такое распорядиться?» — думал Вавич.

— Почты не было? — спросил он городового, строго, деловито.

Городовой стоял, хмуро облокотясь о притолоку, и не спеша проговорил в стену:

— Какая ж почта, когда бастует! Что, не знаете? И Вавич покраснел.

— Когда людей убивают… — сказал городовой и косо глянул на Виктора.

И Виктор не знал, что крикнуть городовому. Открыл книгу, где груда конвертов подымала переплет. Сделал вид, что не слышит городового, не видит его нахальной постойки, и не для чего, для виду, стал с нарочитым вниманием переглядывать старую почту. Он отложил уж письмо и подровнял его в стопке и вдруг увидал свою фамилию, он глядел на нее, как смотрят в зеркало, не узнавая себя, все-таки остановился.

Писарским крупным почерком было написано: «Его Благородию господину квартальному надзирателю Виктору Всеволодовичу Вавичу, в собственные руки». И фамилия два раза подчеркнута по линейке. Виктор осмотрел письмо. Оно было не вскрыто. Жидкий большой конверт в четверть листа.

Виктор разорвал.

Простым забором шли буквы, он бросился к подписи:

«С сим и остаюсь тесть ваш Петр Сорокин».

«Седьмого (7) числа, — писал Сорокин, — я уволен с вверенной мне службы в отставку без пенсии и ничего другого и прочего и все через мерзавцев, в чем и клянусь перед Господом Богом, потому что будто бы я давал поблажки политикам, причем содержание я давал им согласно устава и прогулки как и по положению о содержании подследственных. Но выходит, что я уже не гожусь, хоть и за двадцать два года службы побегов не случалось и не совершалось и бунтов, благодаря Бога, и только теперь мерзавцу надо было найти, что я не разбираю времени и не нажимаю мерами. Да, что же я их по мордам должен бить, а даже они не лишены прав и где же правило и если они — все образованные господа и молодые люди, и надо раньше пройти следствие и суд, а не сажать в карцер и не тумаками, если люди в свое партикулярном платье. Пишу тебе на служебный твой адрес, не пугай Аграфену Петровну, может быть, она уж тяжела и, чтоб, храни Бог, чего не случилось. Грошей моих хватит до Рождества Христова, ибо живу я у сестры в калидоре. Приищите мне, Виктор Всеволодович, подходящее занятие по моим годам, ремесла, сам знаешь, у меня в руках нет, а нахлебником вашим быть не желаю во век жизни с сим и остаюсь тесть ваш

Петр Сорокин».

Внизу было приписано: «а худым человеком никогда не был».

Узелок

— ЭТО мой хороший знакомый, — говорил Башкин Котину. Котин спотыкался на тряских ногах и все еще всхлипывал.

— Хороший-хороший мой знакомый. Очень хороший, генерал один, Карл Федорович, понимаете? Немец такой хороший, — и Башкин наклонился к Котину и все гладил его по спине, будто вел ребенка. — Он добрый такой, так вот я…

— Идем у проулок, чего на просвет бросаться, а то враз засыплют, — и Котин круто свернул Башкина с тротуара и бегом потащил его через темную улицу в черный проход между домами. — Сюдой, сюдой, по-под стеночкой, по-под стеночкой, — горько шептал Котин.

— Меня же просто схватили на улице, — говорил Башкин вполголоса и шагал за Котиным, — подкараулили, что ли, меня тоже били, городовой в спину, не успел в лицо… я увернулся. Я ведь знаю…

— Да тише, ей-бога, молчи и мотаемся, мотаемся, тольки веселей, — и Котин прибавил шагу.